Доброй ночи и удачи

Перечитав статью Екатерины Дёготь, СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ обращается к своим левым друзьям

Я хотел было сначала назвать эту статью «Почему я буду работать на COLTA.RU» — и, наверное, это было бы правильно с точки зрения привлечения читательского внимания, — но она не про то, и потом, это как-то дешево. Вообще, конечно, идея полемизировать с текстом, в котором автор объясняет самому себе и читателям, отчего он не станет работать в некотором проекте, выглядит странновато. Это такой жанр, который полемики не подразумевает. С другой стороны — выбор именно такого жанра кажется мне отчасти сознательным приемом автора. С третьей — я один из тех самых бывших коллег, которым статья Екатерины Дёготь отчасти посвящена. Еще у меня есть соображения на тот счет, что публичное размежевание левых и либералов именно сейчас, как бы это помягче выразиться, не является самым насущным вопросом политической повестки дня, — но что сказано, то уже сказано. Именно «закрывающая» интонация (и интенция) текста, подразумевающая, что он как бы является той самой бабелевской «точкой, поставленной вовремя», заставляет меня думать, что статья «Почему я не буду работать на COLTA.RU» заслуживает реакции более развернутой, чем пост в Facebook, — как, впрочем, и почти любой другой текст Екатерины Дёготь, которой я по-человечески неизменно симпатизирую и чей профессионализм ценю очень высоко. Кроме того, надо оговориться: все, что я здесь пишу, — это только мое личное, а не «точка зрения редакции» — хотя бы потому, что в редакции разные люди и никакой общей точки зрения у них (нас) как не было никогда, так и нет.

Спорить с профессиональным куратором и искусствоведом относительно арт-рынка и представлений о нем я, разумеется, не стану — только замечу на полях: мне представляется натяжкой утверждение о том, что «зачарованность миллионами арт-рынка», которая, наверное, где-нибудь и царила (я в этих местах не бывал, но верю), равна «зачарованности финансовым капитализмом». Образ узла, в котором связались для общественного сознания (какого общественного? что это за общество?) «эрос рыночной экономики и волшебная сила современного искусства», — красивый и даже где-то поэтичный, но не более того. Период «зачарованности финансовым капитализмом» в новейшей российской истории и вправду имел место, но завершился, как мне представляется, в августе 1998 года. И хотя Дёготь права, говоря далее, что журналисты, в том числе и культурные, также являлись бенефициарами глобальной (а не только российской) экономической вечеринки середины нулевых, я не совсем понимаю, каким образом из этого следует, что они поддерживали пресловутое «вставание с колен». Более того, мне представляется, что так или иначе (и в разной степени) веселилось на этой вечеринке подавляющее большинство населения страны. Собственно, в этом и состоит сущность пакта «свобода в обмен на процветание», о котором чрезвычайно подробно пишет в книге «Свобода на продажу» (она должна вскоре выйти на русском) британский журналист Джон Кампфнер. Я говорю это не в порядке (само)оправдания («все продались»), а чтобы напомнить: мы имеем дело не с локальной — отраслевой или российской — ситуацией, а с глобальным, сравнительно длинным трендом: в своей книге Кампфнер демонстрирует частичную общность этих процессов для самых разных стран — в диапазоне от Великобритании до ОАЭ.

© Colta.ru

В следующем пассаже Дёготь пишет, что проектом OS «культура понималась именно как искусство: индивидуальное производство объектов эстетического восприятия, общественное или тем более политическое значение которых неважно или даже нежелательно». Мне довольно трудно с этим согласиться. Политические позиции всегда так или иначе присутствовали в материалах всех разделов. Они не всегда были выражены эксплицитно, но кто сказал, что мы вообще должны сужать область политического до манифестов, памфлетов и листовок? Точка зрения, заключающаяся в том, что критика культуры должна быть перформативной, то есть представлять собой инструмент непосредственного политического действия, имеет почтенную историю и вполне имеет право на существование, однако ее принятие в качестве единственно верной очень часто приводит в конечном итоге к редукции, упрощению — и искусства как способа рефлексии, и критики как способа рефлексии над искусством. Примеров таких мы знаем множество, а логика процесса лучше всего, наверное, описана в старинном сатирическом рассказе Генри Каттнера «Механическое эго».

Это, упаси бог, не означает, что писателям, критикам и художникам не следует заниматься политической борьбой, ходить на митинги или писать политические статьи. Бывают времена, когда это необходимо; бывают люди, для которых соединение художественных или рефлексивных практик с политическими органично. Однако странно, на мой взгляд, считать политическим действием исключительно непосредственное политическое действие.

Теперь давайте поговорим про «экспертную позицию». Весь посвященный ей абзац, целиком, вызывает у меня одни вопросы. О каком «диктате профессионалов в советской культуре» идет речь? Кто эти профессионалы? Александр Герасимов и Дмитрий Налбандян? Алексей Сурков и Константин Федин? Юлий Мейтус и Готфрид Гасанов? Является ли тот факт, что «книги начали издавать без редакторов и корректоров», свидетельством перехода к «широкому демократизму» в культуре? Готовы ли мы осудить беспокойство «профессионалов» по этому поводу?

В «настаивании на необходимости экспертного мнения» мне видится как раз не столько стремление интеллектуалов «сохранить свою необходимость и классовую оценку» (последнюю — в каком, кстати, смысле?), сколько стремление противостоять довольно стремительной культурной деградации постсоветского общества, обусловленной не какими-то его органическими пороками, а тем, что оно совершенно не имело иммунитета против массовой культуры и вообще масс-медиа. Противостоять — создав внутри этих масс-медиа пусть небольшой, пусть обманчиво автономный, но хоть какой механизм сопротивления накатывающей архаике. То есть выступали теперешние объекты нелицеприятной критики с классовых позиций объективными политическими союзниками левых — которых тогда, правда, отчего-то вовсе не было слышно (ну да, Кагарлицкий, я помню). Я говорю сейчас, конечно, не об OS, а о культурной журналистике девяностых.

Екатерина Дёготь права, когда говорит, что замкнутость была характерной чертой этого механизма — но он, в общем-то, и являлся попыткой отвоевания, говоря ее же словами, «зоны образования, зоны критической мысли». Возможно, попытка эта была предпринята негодными средствами. Возможно — и наверняка — действовать нужно было иначе. Но отрицать ценность этого действия я, человек, бывший в девяностые исключительно читателем, а не производителем соответствующих текстов, не готов. Точно так же, как не готов признать интенции тех, кто публиковал в Harper's Bazaar многополосные тексты о дзен-буддизме, а в газете «Сегодня» — хорошо, действительно герметичные (в терминологии Екатерины Дёготь, «элитарные»), но совершенно головокружительные тексты Кузьминского, Андреева или Курицына, исключительно шкурными. Собственно, модель «мы берем у вас деньги и создаем в ваших изданиях свои анклавы, в которых делаем что хотим» как раз примерно к девяносто восьмому году, насколько я понимаю, себя и исчерпала — не могла не исчерпать, она была переходной. Однако на этом все далеко не закончилось.

Культура (понимаемая здесь как живой организм) использовала для своего выживания средства, бывшие под рукой: иногда это были олигархические деньги, иногда государственные. Но не менее частыми, пусть и менее заметными, были случаи, в которых люди занимались, к примеру, книгоизданием или (теперь даже чаще) созданием независимых интернет-ресурсов на те средства, которые им удавалось сэкономить из собственной зарплаты, или на пожертвования: многие из этих проектов здравствуют до сих пор, сохраняя то живое, что есть в русской культуре или гуманитарной мысли. Диапазон тут чрезвычайно широк: от сильно, кстати говоря, полевевшего в последнее время «Неприкосновенного запаса» до «Транслита». От «Фаланстера» до «Додо Magic Bookroom». От «Нового издательства» до «Водолея» и «Арго-Риска». Я привожу примеры из своей области, понимая при этом, что в современном искусстве или в кино, где себестоимость производства гораздо выше, картина несколько иная. Да и вообще я, кажется, увлекся, это все не про медиа.

Публичное размежевание левых и либералов именно сейчас, как бы это помягче выразиться, не является самым насущным вопросом политической повестки дня.

Про медиа — например, школа Родченко, где преподает Екатерина Дёготь. Она так и называется: Школа фотографии и мультимедиа. Она является «структурным подразделением ГБУК Москвы Мультимедийный комплекс актуальных искусств “Московский Дом фотографии”, учрежденного Департаментом культуры и образования г. Москвы» — т.е. финансируется из государственных денег. Верно ли, что учащиеся и преподаватели школы по этой причине в смысле классовой позиции защищают интересы силовой бюрократии и крупной буржуазии? Ну то есть буквально взять и переписать соответствующий абзац из статьи:

Своя роль в этой типичной связке государства и культуры середины 2000-х отводилась и художникам. Хотя это не было, вероятно, прописано ни в одном контракте, по всем работам было видно, что художники если и не исполняли заказ прямо, то инстинктивно понимали, чего не следует писать, чтобы не подорвать выгодный им порядок. Связь эта была далеко не прямая, все это была система негласного пакта, выработанного еще в девяностые, когда масса обнищавшей интеллигенции стала заниматься современным искусством и какое-то время искренне полагала, что просто берет деньги у новых буржуа и делает что хочет, а не поддерживает ценности нового режима.

Всякому, кто хоть чуть-чуть знаком с предметом, очевидно, что нет, это так не работает — посмотрите на работы выпускников. Я к тому, что в анализе, предлагаемом Дёготь, мне видится какое-то зеркальное (ну хорошо, диалектическое, в смысле единства и борьбы противоположностей) совпадение с тезисом о том, что, мол, кто платит, тот и заказывает музыку. Так ведь нет. То есть так тоже бывает, кто бы спорил. Но не всегда и не везде. И хорошо бы нам всем про это помнить.

Далее Дёготь переходит к истории про журналистику расследований. Тут, конечно, велик соблазн вцепиться в Осипа Брика, который в 1920—1923 годах был штатным сотрудником ВЧК и оттого, мне кажется, является в высшей степени сомнительным кандидатом на роль морального камертона. Но вцепляться в него нет смысла, поскольку Брик никогда не писал, что «буржуазия не любит фактов». А писал он — в 1927 году в статье «Ближе к факту», посвященной совсем не журналистике, а вовсе даже литературе, — вот что: «Мещанство не любит фактов — слишком бедна и убога его жизнь, чтобы стоило долго на этой жизни останавливаться. Поэтому мещанство испокон века создавало себе иную, героическую действительность, в которой все факты нереальны, но в тысячу раз пышней реальных». И не про буржуазию, а про мещанство, и не про те факты — и «не выиграл, а проиграл», в общем. То есть Брик здесь не при делах, бог с ним. По сути же, соглашаясь с тем, что «колонки» заменили собственно журналистику («Из жанров терпеть не могу только журналистский комментарий, бессмысленный советский пиздёж», — говорит в одном из интервью Елена Фанайлова), я, видимо, расхожусь с автором статьи во мнении о том, как и почему это произошло. Екатерина Дёготь, насколько я понимаю (пусть она меня поправит, если я ошибаюсь, к тому же формулировка довольно грубая), полагает, что причиной является предательство интеллектуальным классом интересов народа в пользу своих собственных. Я же склонен, повторюсь, думать, что бенефициаров у кампфнеровского пакта «свобода в обмен на деньги», легшего в основу российских нулевых, было гораздо больше, чем представляется. Теперь, когда пакта более не существует — ну или, по крайней мере, область его действия сильно сжалась, — расследования, те самые «факты», оказались вполне себе востребованы широким читателем. Однако автор, как мне кажется, допускает своего рода ретроспективную проекцию, делая неявное допущение, что они-де и прежде были бы востребованы, если бы журналисты их производили. Да нет, не были бы. Это сейчас «Новая газета» — уважаемое издание и настоящая журналистика (никакой иронии, действительно настоящая). А еще в 2005 году она была «это, знаете, уже чересчур» и вообще «демшиза».

Историю об «оценке, а не анализе» я пропускаю, она просто не имеет никакого отношения к действительности — т.е. имеет применительно к «Афише» и Time Out, но в контексте OS о ней говорить бессмысленно — там ничего такого не было. Придется пропустить и абзац с экспресс-анализом семантического поля нового названия, потому что это уже чистая, так сказать, поэзия, которая, как известно, неподсудна: песенка поется как сердце бьется. Сопереживая Дёготь в профессиональном поэтическом смысле, перехожу тем не менее к заключительной части статьи, которая будет представлять собою чаемый автором эксплицитный политический, простите за слово, стейтмент (за «стейтмент» простите, не за «политический»).

Да, ландшафт в последнее время поляризовался. Наверное, либеральная критика нынешней власти — это критика справа. Не знаю про остальных, но в моем случае это именно так. Однако Екатерина Дёготь, как и многие ее коллеги из левой части спектра, пользуется словом «правый» в своем, довольно специфическом, смысле, смешивая в нем смыслы, с одной стороны, собственно либеральные, а с другой — скорее консервативные. То есть, как верно замечает Аркадий Блюмбаум, хорошо бы начать отличать Джона Стюарта Милля от Ивана Ильина (а Рона Пола от Патрика Бьюкенена, но это так, к слову). Критика справа, как я лично ее понимаю, — это не призыв «власть образованным». Это вообще не призыв «власть той или иной социальной группе». В то же время это, несомненно, призыв «больше свободы, в том числе экономической». Мне не хотелось бы сейчас начинать дискуссию о социализме, планировании и равенстве. Но я считаю необходимым указать на то, что те черты нынешнего режима, которые наши левые коллеги считают «либеральными», на самом деле, как правило, таковыми не являются.

Не является «либеральным» — что бы ни думал по этому поводу, скажем, художник Осмоловский — отказ от государственного финансирования образования, медицины или культуры при одновременном сохранении нынешней налоговой системы. Не являются «либеральными» (или даже — о ужас! — «неолиберальными») репрессии в отношении третьего сектора. Никакого отношения к либерализму не имеет хаотическое взимание силовиками ренты с бизнеса — малого, среднего и большого. Точно так же как не имеет к нему отношения использование симулякра судебной системы в качества инструмента взимания этой ренты. Не виноват капитализм — не говоря уж о либерализме — в стремлении российских элит не допустить возникновения государственных и общественных институтов.

Нынешний режим все яснее демонстрирует в последнее время именно свою антилиберальную, этатистскую природу, свое стремление к тому, чтобы государство оказалось инстанцией, опосредующей малейшие движения всего, что вообще способно двигаться. Лишь бы не допустить самоорганизации, самоуправления, подлинной представительной демократии, свободы печати и собраний, независимости судов и защищенных прав собственности неважно на что — будь то шесть соток приусадебного участка, киоск, банк или завод.

Теперь несколько слов по части «прекраснодушной либеральной практики “дебатов”». Горячо соглашаясь с утверждением Екатерины Дёготь о том, что «идея разнообразия мнений является чисто рыночной», хочу тем не менее в рамках этой самой рыночной идеи обратиться к коллегам с краткой, но важной, как мне кажется, речью.

И давайте насовсем, навсегда перестанем употреблять в политических контекстах слова «правый» и «левый». Давайте придумаем какие-нибудь другие слова, чтобы они проясняли, а не запутывали положение дел.

Дорогие левые друзья! Я хочу сказать: давайте, что ли, договоримся. Вы не называете нас «поклонниками Пиночета и фон Хайека» — а мы не тычем вам в нос Пол Потом и председателем Мао. Вы не считаете Латынину «рупором российского либерализма», а мы не считаем Алексея Цветкова (младшего, да) выразителем позиций всех русских левых, когда он оправдывает массовые репрессии. Вы перестаете судить о либертарианстве по Айн Рэнд и даете себе труд прочесть Ротбарда и Нозика — а мы не начинаем считать себя крупными специалистами по марксизму, прочитав книгу Анри Барбюса «Огонь». Вы внимательно изучаете Мизеса, де Сото и, не знаю, Амартию Сена — а мы Жижека, Агамбена и, ладно, Бадью — если кто еще не. Вы перестаете нам объяснять, что условием диалога левых и либералов является облачение последних в вериги и принесение прилюдного покаяния, — а мы не требуем от вас… не знаю, мы, кажется, и так ничего особенно от вас не требуем в смысле условий для начала диалога. Но вы, да, можете потребовать от нас, чтобы мы не солидаризовались с режимами Сомосы и Стресснера (я, например, не солидаризуюсь), а мы от вас — чтобы вы перестали нам объяснять, что красный террор был не более чем ответом на белый. Мы перестаем считать вас попугаями, которые только и умеют, что болтать на постструктуралистском жаргоне, — а вы перестаете считать нас кретинами, не знающими основ марксизма и оттого неспособными к продуктивной саморефлексии.

То же касается и поминаемого Екатериной Дёготь «самодовольного упоения тем, что ты лучше других». Действительно, хорошо бы нам всем перестать писать и говорить из этой позиции — и когда я говорю «нам всем», я имею в виду и вас, дорогие левые товарищи, и тоже, прямо скажем, не в последнюю очередь. Но и нас тоже имею в виду, чего уж там.

И давайте насовсем — вообще то есть насовсем, навсегда — перестанем употреблять в политических контекстах слова «правый» и левый». Давайте придумаем какие-нибудь другие слова, чтобы они проясняли, а не запутывали положение дел. Желаю нам всем — и бывшим моим коллегам, и нынешним, и вообще не коллегам ни разу — удачи в этом сложном процессе прояснения позиций и поиска точек соприкосновения.

Впрочем, если не захотите — или если, например, не успеем, — ну ладно, что ж делать, ничего страшного. Увидимся, значит, в Мордовии. Там у нас у всех будет много, очень много времени, чтобы вволю поспорить, понять друг друга и выработать наконец компромиссные, устраивающие всех позиции по широкому — я бы даже сказал, по самому широкому — кругу вопросов. А впоследствии, возможно, и довести согласованную долгими зимними вечерами резолюцию до сведения общественности на воле.

Придется, правда, воспользоваться медиа старого, очень старого типа. Называется, если кто не помнит, «малява».