Ариэль Пинк: «Я ненавижу людей»

Что гложет музыканта-аутсайдера, который так и не смог купить дом для своей девушки?

«Поздравляем, Ариэль! Ты сделал это — наконец-то повзрослел! Если у тебя отсудили миллион долларов, значит, ты чего-то добился, — на том конце провода Ариэль Пинк то ли изображает своих родителей, которые много лет были уверены, что их сын тратит свою жизнь на ерунду, то ли пародирует логику всего взрослого мира вообще. — Надо быть чертовски знаменитым, чтобы у тебя могли отсудить такие деньги».

Ариэлю Пинку 35 лет. Сам он не считает, что повзрослел. «Из хороших детей взрослые получаются так себе — я до сих пор так думаю. Можно сказать, я все еще ребенок, раздражительный ребенок». И все-таки Пинк изменился. Семь лет назад он говорил, что если из его музыки уйдет элемент невинности, если он станет слишком хорошо понимать, что делает, то он, наверное, бросит музыкальную карьеру. «Я был гораздо невиннее, когда сказал это, — смеется Ариэль. — Теперь я, как ни печально, куда больший козел или типа того. Я утратил свою невинность, скажем так».

За последние 15 лет, в течение которых Пинк, по его словам, пребывает в 21-летнем возрасте, его группа Haunted Graffiti превратилась из воображаемой во вполне реальную и выпустила уже два альбома на большом лейбле — 4AD. Особого энтузиазма по этому поводу Ариэль не испытывает, называя свои отношения с лейблом временными и чисто деловыми: компания использует его, чтобы заработать, и дает ему самому возможность зарабатывать, причем не то чтобы много. Пинк рассказывает, что контракт с 4AD он подписал, надеясь стать знаменитым и купить дом для своей тогдашней девушки — Женевы Гардин, известной под сценическим именем Geneva Jacuzzi. Не сложилось. Стать большой звездой он больше не рассчитывает («Мне прочат славу уже 10 лет — и что-то все никак»), с Гардин разошелся, да и дом теперь купить не на что.

В суд на Ариэля подал бывший ударник Haunted Graffiti Аарон Сперск (Aaron Sperske). «Он считает, что вместе со мной основал группу, что он писал песни и все такое. Но он не мог правильно играть свои партии, и я его уволил. А он нашел юриста, который навыдумывал всякой брехни, и теперь мне придется начинать все сначала». Пинк, у которого на сегодня помимо нескольких интервью назначена консультация с юристом по банкротству, говорит, что проиграл дело, потому что все тратил на группу и у него не оказалось денег на адвоката.

«Самое странное во мне — это музыка, которую я делаю. Сам я довольно нормален».

«Все о'кей. Ну, знаете, это жизнь», — вздыхает Ариэль. И тут же со смехом: «И, ну, знаете, я... ненавижу людей. Прямо как в песне Р. Стиви Мура».

Пинк вообще часто так делает: если замечает, что сказал что-то серьезное или договорился до «общего места», тут же сбивает пафос, превращая все в шутку. С той же поспешностью он утверждает, что вообще все его песни — это одно сплошное притворство, что не стоит искать в них его собственную позицию или что-то автобиографическое. Но это, конечно, не совсем так — просто списывать все, что поет Пинк, на его своеобразное чувство юмора все-таки нельзя. Все гораздо сложнее и запутаннее.

«Мне нравится смеяться над всем подряд, потому что мы живем в странное время, когда все перепуталось и все не так, как должно быть. Все, что я делаю, — это притворство, шутка. Я вообще не воспринимаю себя всерьез и не верю в то, что я говорю, но мне нравится думать, что я исполняю роль адвоката дьявола. Мне нравится говорить беспристрастно, как будто я, скажем, из Северной Кореи (имеется в виду «Farewell, American Primitive» с альбома «Mature Themes». — С.Б.) или еще откуда-то либо как будто я женщина или гей (например, «Menopause Man» с «Before Today» и «Symphony of the Nymph» (выше) с того же «Mature Themes». — С.Б.). По-моему, полезно иногда надеть ботинок на другую ногу — встать на место другого человека и попытаться посмотреть на вещи с его точки зрения. Наверное, мне так нравится притворяться, потому что, представляя себя кем-то другим, я могу... не притворяться. Мне кажется, что все мы в полной заднице и сбиты с толку, и... В смысле, есть, конечно, на свете богатые и счастливые, но, может, и они однажды снова окажутся в одной лодке с остальными. Если у них отсудят миллион долларов или типа того».

Этот небольшой, окончившийся сдавленным смешком монолог — как будто весь наш разговор в миниатюре: Ариэль вообще склонен к парадоксам, к тому, чтобы петлять, замыкая обобщения на себя самого, и поспевать за его логическими прыжками иногда непросто, особенно когда он увлекается. А еще он постоянно возвращается к одной и той же теме — тотальному, всеобщему замешательству. Вот, например, Пинк сворачивает к этому предмету с разговора о «Mature Themes» и «Only in My Dreams» — ясноглазых песнях о любви с его последнего альбома, которые можно было бы принять за чистую монету, если бы мы имели дело с кем-то другим.

«Кажется, что это искренние песни, но на самом деле это не так. Это иллюзия. Вам кажется, что происходит что-то реальное, но на самом деле это просто музыка звучит из колонок. Вам кажется, что вы вот сейчас говорите со мной, но на самом деле меня тут нет. (Смеется.) Мы живем в иллюзорном мире, сказочной стране. Люди хотят верить, что все вокруг них искреннее и настоящее, но это не так, совсем не так. Мы понятия не имеем, что тут творится».

По крайней мере, одна из причин этой путаницы, царящей в культуре вообще и в музыке в частности, — это упразднение истории как связного, последовательного нарратива, считает Ариэль. Его теория заключается примерно в следующем: если раньше в истории музыки можно было проследить «очень определенную линию влияния, которая начинается, скажем, с Баха», то теперь этих линий стало настолько много, что среди их сплетений связь с прошлым потерялась.

«Люди вообще не осознают, почему они такие, какие есть, и как они оказались там, где оказались... Мне, может быть, кажется, что США существуют уже слишком долго для страны, потерявшей связь с прошлым. Скорее всего наша культура очень быстро отомрет, если мы продолжим игнорировать ее историю. Это не очень-то умно. Потому что мы уже перестали иметь в виду долгосрочную перспективу, не можем заглянуть сколько-нибудь далеко ни в будущее, ни в прошлое. Мы вроде тинейджера, который заработал миллион баксов, гоняет на маминой машине как сумасшедший и кричит расстроенному отцу: “Ха-ха! Вот ты и не тронешь меня, папочка!” А остальной мир смотрит на это все, качает головой и говорит: “Ой-вей”».

То есть американская культура — это, прямо по названию одного из его альбомов, «заигранная пластинка», «Worn Copy»?

«Именно. Мы изношены. Нам приходится иметь дело с таким потоком информации и так быстро осмыслять его как нашу историю, что на то, чтобы представить себе жизнь до 60-х, нас уже просто не хватает. Возможно, мы все еще переживаем 60-е. Но все, что было раньше, могло с тем же успехом происходить хоть сто, хоть тысячу лет назад».

Пинк будто описывает собственные альбомы, от которых остается ощущение, что все эпохи поп-музыки второй половины прошлого века как бы случились в один день. «Само собой, я продукт всей этой путаницы», — признает Ариэль, но дело не только в этом. Он не использует слов «остранение» или «очуждение», которые были бы вполне уместны, но определенно ставит себе задачу подорвать автоматизм, с которым слушатель воспринимает поп-музыку — и через нее самого себя и мир вокруг.

«The Beatles сделали знаменитыми, чтобы казалось, что жизнь хороша и все счастливы. Как будто повязали ленточку поверх всего, что происходит, — и вроде как очень мило получается, очень здорово. Но это же ложь. Кругом же войны и так далее... И сегодня мы примерно в той же ситуации. Есть куча вещей, с помощью которых нас пытаются заставить чувствовать себя счастливыми. Эти вещи, эта культура — то, с чем люди себя идентифицируют, но все это просто большая иллюзия. И мне нравится напоминать людям о плохих и неправильных вещах».

«Мне нравится провоцировать, потому что я люблю узнавать новое. Пока я могу самовыражаться и оставаться в живых, я вполне доволен и сам никого не хочу убивать. Мне интересно добираться до эмоций людей, заставать их врасплох, заставлять их чувствовать себя неловко, делать мир вокруг них странным и незнакомым. Мне кажется, что так я приношу пользу (смеется)».

По Пинку, рок-н-ролл износился так же, как и вся американская поп-культура (это, похоже, тождественные для него вещи). Производится столько усыпляющей, «никак не резонирующей с людьми музыки», что скоро рок-н-ролл совсем сойдет на нет, говорит Ариэль. «Все вокруг — только поза... Зато на таком фоне лучше видно тех, кто не знает, что делает, изобретательных, таких, как Die Antwoord (смеется), — людей, которые просто пытаются сделать что-то, чего они еще не слышали. Я надеюсь, в том, что я делаю, есть что-то такое», — говорит Пинк, и становится ясно, что хоть он и шутит об «утрате невинности», но все-таки надеется, что не растерял ее до конца.

«Может, то, что я делаю, будет одним из последних экспериментов, последних попыток изобрести что-то странное. Вообще самое странное во мне — это музыка, которую я делаю. Сам я довольно нормален».

Но из всего этого не надо делать вывод, что Ариэль Пинк — это методично реализуемый концептуальный проект, слепок, выполненный с лихорадочного лица культуры на излете. Да, это музыка-комментарий, но все-таки еще не The Residents. Пинк — плоть от плоти американской поп-культуры, он и сам болен, он сам — симптом, осознающий себя. Из того, что он рассказывает, выходит, что его музыка — продолжение глубоко личной, начавшейся еще в детстве борьбы против болезни увядания и против самого хода времени, которое работает на разрушительные процессы.

«Когда мне было пять лет, я уже чувствовал, что музыка становится все хуже и хуже. Не знаю, с чего я это взял, но я решил не забывать этот момент и это ощущение. Когда я вырос, это чувство никуда не делось. Я уверился, что все так и есть, что я ничего не выдумываю, что все чувствуют то же самое. Так что я попытался вернуться в свое детство и остаться в нем, потому что именно тогда у меня в последний раз было ощущение, что происходит нечто действительно особенное. И я стараюсь остаться в этом состоянии вопреки тем силам, которые стремятся привести тебя в соответствие с сегодняшним днем. Потому что даже если ты вписываешься сегодня, это значит, что завтра тебе все равно снова придется меняться, чтобы не выпасть из времени. А я неуместен всегда».

Пинк, кстати, предполагает, что именно эта неуместность — причина того, что его музыку слушают не только, условно говоря, в США и Британии, но и в странах, до которых доносились только отголоски англоязычной поп-музыки и в которых его культурные отсылки считываются хуже или не считываются вообще.

«Думаю, отчасти дело в том, что люди чувствуют внутреннюю неправильность моей музыки, даже если не понимают, что именно я имею в виду. Я чужой среди своих — и тем, кто живет в неанглоязычных странах, это нравится, потому что они и сами чувствуют себя чужими в этом мире, каким-то образом убедившем их, что все вертится вокруг Америки и Британии. Они все в большей и большей степени становятся частью западного мира, но не хотят сливаться с ним полностью, потому что в нем все уже решили без них, а они как бы опоздали на игру. Поэтому им нравятся аутсайдеры и неудачники, а моя музыка как раз не вписывается в топ-40, песни из которого они так или иначе постоянно слышат».

Возможно, самое интересное свойство музыки Пинка состоит в том, что она парадоксальным образом одновременно является трибьютом всем тем вещам, которые он искренне любит, и пародией на них. Это как будто любимые песни, спетые в расческу перед зеркалом.

«С одной стороны, перебирая чужие голоса, я могу не воспринимать себя слишком серьезно. С другой — так я пытаюсь найти свой собственный голос. Но я постоянно сталкиваюсь с тем, что не знаю, что я хочу сказать. Что-то же должно быть сказано, а я хотел бы просто точно имитировать разные голоса в зависимости от впечатления, которое я хочу произвести. Но у меня никогда не получается. Чем больше я стараюсь звучать как кто-то другой, тем больше меня в музыке».

«Тут нет никакого важного послания, это вообще песня о вагинах и желании заниматься сексом».

Эта вечная неудача притворщика на самом деле — благословение. Она и отличает Ариэля Пинка от легиона современников, успешно выдерживающих позу и дотошно копирующих стили ушедших эпох. Что важнее: Пинк говорит, что он примеряет на себя музыкальные образы, так же как образы женщины, гомосексуала, влюбленного тинейджера, нимфоманки или северокорейца, и что тут работает тот же механизм притворства, освобождающий его от необходимости говорить от первого лица, позволяющий держать дистанцию. А это значит, что его признание в том, что полная музыкальная мимикрия ему никогда не удается, можно перенести и на его слова о том, что не надо искать его самого в его песнях. Возвращаясь к сказанному им в самом начале: «Мне так нравится притворяться, потому что, представляя себя кем-то другим, я могу... не притворяться». Не притворяться кем? Если подставить в конец слово «собой» (или, может быть, «взрослым собой»), то противоречие снимается. Чем больше Пинк представляется кем-то другим, тем больше мы видим самого Пинка.

Намеренно или нет, но он просачивается в свои песни, даже когда дурачится. Например, вот как он реагирует, когда я говорю, что строчка «Step into my time warp» из песни «Is This the Best Spot» кажется мне буквальным приглашением войти в его «искаженное время»:

«Да, можно и так это понять, но я ничего особенного не имел в виду. Просто эти слова у меня постоянно в голове крутились (напевает): “Step into my time warp, time warp, time warp...” Если бы я отдавал себе отчет в том, что они что-то значат, я бы их поменял. Тут нет никакого важного послания, это вообще песня о вагинах и желании заниматься сексом».

«Но если иметь в виду ваши отношения со временем, название этой песни тоже обретает смысл: мол, “не лучший ли это момент в истории”», — не унимаюсь я.

«Вообще своим названием она обязана нашему куратору на 4AD. У людей с лейбла была встреча в студии, а я сидел в комнате с пультом и записывал их, изображая из себя такого безумного гения за работой. Потом наш парень понял, что я делаю, подошел прямо к микрофону и сказал: “Тут меня лучше слышно?” И я такой: “Cut! Это и будет названием песни”. В начале трека вы, кстати, его голос и слышите».

Я смеюсь над собой: «Ну вот, все это совпадение, полная случайность, а я сумел...»

«…увидеть в этом какой-то смысл, — заканчивает за меня Ариэль. — Да, наверное, дело в том, что в моем мире все так двусмысленно и неопределенно. Но такой вещи, как полная случайность, не существует...»

Теперь уже я его перебиваю: «Вы не верите в совпадения?»

«Нет, я верю в порядок. Я верю в... — серьезно говорит Пинк, запинается и после паузы продолжает уже со смехом: — Я не знаю, во что я верю. Наверное, в то, что мы все запутались и нет смысла делать вид, что это не так. Все мы полны дерьма. У нас столько проблем, нам бы нужно общаться телепатически, как муравьи. Но мы даже разговаривать друг с другом не можем, мы все такие разные, и каждый хочет быть особенным, — к этому моменту голос Ариэля уже снова звучит серьезно. — Единственная надежда для человечества — это любовь. Любовь каждого к каждому. И все, что ты можешь, это начать с себя — но этого недостаточно, из этого ничего не выйдет, потому что вокруг будут люди, не верящие в любовь, которую ты проповедуешь. Так что мы не знаем, любить ли друг друга или не доверять друг другу. Мы чувствуем себя очень-очень испуганными и не понимаем, откуда у нас все эти проблемы. Мы уже слишком увязли во всем этом, мы уже слишком глубоко».

Ариэль Пинк и его группа Haunted Graffiti выступают 13 июля в Москве на Пикнике «Афиши», а 14 июля — в Санкт-Петербурге на опенэйре Stereoleto.