Социализм человеческого нутра

Выход двух книг прозы Николая Байтова стал одним из главных литературных событий года. COLTA.RU попросила двух литературных критиков высказаться о книгах Байтова. ВАРВАРА БАБИЦКАЯ начинает разговор

 
Эта рецензия должна начаться со спойлера. Но, во-первых, давно не попадалось настолько остроумно придуманных романов, так что хочется поделиться удовольствием; во-вторых, авторский розыгрыш провоцирует разоблачение.

«Любовь Муры» подается издателем как «роман о запретной любви двух женщин» в мрачные сталинские годы — спешу разочаровать. Эта аннотация, как и фигуры двух женщин в недвусмысленных позах на обложке, по мере чтения начинает казаться бестактной рекламной уловкой, потому что такая прямолинейная трактовка не соответствует действительности — но очень скоро не остается сомнения, что автор дает на нее свое благословение.

Это могла бы быть очень занимательная психологическая проза о том, как простая советская женщина благодаря случайному курортному знакомству постепенно приходит к осознанию собственной несоветской сексуальности, внутренне раскрепощается и переживает опыт, о котором не могла и подумать. Очень перспективный сюжет, вот только автор им пренебрег, и отношения двух героинь, хотя и необыкновенно пылкие, с начала до конца отличаются совершенным целомудрием. Там история в другом — а в чем, можно разобраться почти детективными средствами, точнее, средствами поэтическими. Николай Байтов — замечательный поэт в первую очередь, и, расшифровывая смысл его романа, следует идти от языка.

Носителем языка выступает, собственно, Мура — книжка представляет собой ее письма подруге, Ксении, чьи ответы (за двумя исключениями), по легенде, не сохранились. Помимо самой Муры и ее адресатки в книге фигурируют их дочери, родня, мужья и любовники, но главное — рассказчик, «Николай Байтов», кропотливо и пристрастно изучающий чужой архив и снабдивший его предисловием:

«…Ксения Порфирьевна была, по-видимому, довольно заурядной женщиной — ничем не примечательной в кругу таких же заурядных отдыхающих и лечащихся, — была БЫ, если б ее в тот момент не коснулась ЛЮБОВЬ МУРЫ, одна из величайших любовей XX века… <…> Мне — отстраненно — достоинства Ксюши представляются загадкой… как, впрочем, загадкой представляется и сама ЛЮБОВЬ МУРЫ, — так, что это все запутывается в один сложно-таинственный клубок, который невозможно распутать, да я и не ставил такой задачи. Я только знаю и чувствую, что Ксюша была, по-видимому, недостойна этой любви».

Это предуведомление выглядит как лобовой прием, вроде как для подстраховки и разжигания аппетита: автор заранее расхваливает недюжинный эпистолярный талант и человеческие достоинства своей героини, как рачительная хозяйка иногда не может удержаться, чтоб не расхвалить стряпню, о которой гость через минуту составит собственное мнение. Многие современные авторы используют этот прием с детским простодушием, но в случае Николая Байтова возможное подозрение снимается сразу даже типографскими средствами — caps lock, выделение курсивом и вообще экзальтация (ну прямо уж «одна из величайших любовей» — не «Новейшая Элоиза» все-таки) явно заимствованы им от Муры, что становится очевидно из чтения первых же ее писем.

Заразительный эпистолярный стиль Муры можно охарактеризовать как смесь кухарки, начитавшейся Игоря Северянина, с советским канцеляритом: «Как досадно, что Ида никак не податлива и не восприимчива к музыке. Ее жизнь от отсутствия таких прекрасных восприятий будет охудосочена, в ней будет большой пробел»; «Все реже посещают такие бодрые ощущения, все меньше чувствую эту мощную песнь жизни — объясняю уходящими годами». При этой витиеватости слога — хрестоматийная чеховская ошибка повсеместно: «Работая, временами мысль о Вас заставляет бросить перо». Эта гениальная историко-лингвистическая реконструкция наряду с любопытством, которое вызывает непонятная страсть Муры, протаскивают читателя через начало книги — довольно скоро понимаешь, что не будет ни лесбийского секса, ни ужасов сталинизма и что вообще с событийной точки зрения разнообразия не предвидится, один быт, посылка отрезов на пальто, язва двенадцатиперстной кишки и Всеукраинские слеты методистов дошкольного воспитания, но к этому моменту уже втянулся. Рискну предположить, что примерно то же происходит с адресаткой Муры, которая сперва «пишет кратко — и нечасто», но потом, видимо, просто привязывается к Муре взаимно.

«Трудно представить нашу тяжелую промышленность без Серго Орджоникидзе!»

Вопреки уверениям автора, по-человечески Мура симпатии тоже не вызывает. Она хвастливо пишет о своем громовом успехе и с экзальтацией — о работе: «Как бы мне хотелось познакомить Вас со своими питомцами — они очаровательны! Дорогие детские мордочки!» — но «не перестает жалеть», что «по оплошности» родила дочь, которой всегда недовольна и которой не занимается. «Ида все тянется вверх, но дурнеет, к большому (очень большому!) огорчению, волосы совсем темнеют, а я так люблю людей “светлой масти”. Вот как Вы, моя рыжая!..» — скажите, пожалуйста! Она постоянно ноет и жалуется — правду сказать, и жизнь у нее не сахар, — но как-то скорее по привычке, жизнелюбие всегда берет верх («Как ароматно моментами жить, работать, в таком подъеме чего только не сделаешь»). Помимо болезней, долгов и докучных родственников вот настоящее огорчение: «Материал еще не получила. Ни в коем случае не хочу продавать его. Расстаться с такой юбкой — значит почувствовать себя окончательно несчастной». Ни в коем случае не хочу ханжески преуменьшать значение юбки в жизни человека, но приведу еще повод для расстройства: «Печальные траурные мелодии напоминают о смерти. Какой же дуб свалился! Трудно представить нашу тяжелую промышленность без Серго Орджоникидзе! С трудом возвратимая потеря! Наверное, измена (Пятаков и др.) ускорила его смерть» — что, казалось бы, еврейке бедной до Египта, что Муре до тяжелой промышленности. Приходит на ум возможный расчет на цензуру, но, вообще говоря, больше похоже просто на инфантильность — Мурины воззрения определяются газетой «Правда», а непосредственные реакции формулируются куда более легкомысленно:

«Как трудно пережить это время! Столько ужасного, мерзкого совершается в мире, что теряется вкус к жизни» — это Мура пишет, пережив в Киеве оккупацию, наблюдая истребление евреев и даже сама пряча в учреждении одну еврейскую семью, дочь ее в это время на фронте и т.п. — а у нее вкус к жизни теряется, ну что ж, могло быть хуже.

К сексу Мура относится прагматически, в духе времени считая его необходимым для здоровья, советуя Ксении поддерживать отношения с мужчиной «для нужд чисто физиологического характера» и то «с тоской фиксируя на себе проклятую необходимость» «норм. пол. жизни» и переживая очередное свое падение с очередным недостойным, то с переменным успехом торжествуя над «зовами природы, которых старушкам уж не полагается».

Своего постоянно отсутствующего по службе мужа Мура даже на расстоянии терпеть не может и все время плачется, как хотелось бы ей одиночества и как он ее недостоин; но, отделавшись от него, немедленно выходит замуж вторично — за человека, которого аттестует так: «А все-таки он скучный, неинтересный и временами не совсем благороден в своих поступках (напр. я уверена, что прочитал бы чужое письмо). Вообще, сделай удовольствие, пореже встречайся с ним. Не надо “умиляться” его “любви” ко мне. Ее, в следуемом понимании, нет. Прежде всего чувственность. Для роли любовника (не люблю это слово) он хорош…» — тут она явно приписывает собственные чувства человеку, который, как следует из контекста, многие годы любит ее — как ни понимай.

Чтобы разобраться с «запретной любовью»: такая трактовка отношений Муры и Ксении вполне возможна, но очевидно, что Мура в этом совершенно не отдает себе отчета, и вряд ли такая мысль могла бы прийти ей в голову. Она постоянно удивляется своей внезапно вспыхнувшей любви к случайной знакомой, признает, что такая горячность кажется странной, смешной и дикой окружающим, адресатке и ей самой («Дура, нелепая баба, чего я от Вас хочу?!»), пытается рационализировать ее: «И сама не знаю, почему так привязалась к Вам за такой короткий срок! Очевидно, большую роль сыграла наша общая неудовлетворенность и мой, мягко говоря, беспокойный характерец никогда, никогда не даст мне чувства удовлетворения, что навряд ли посетит и Вас. Такая общность очень роднит [Слова “общая неудовлетворенность” и “никогда не даст мне чувства удовлетворения” подчеркнуты Ксенией]»; в другом месте: «Слова “в наши дни такая привязанность” и “по меньшей мере странной” подчеркнуты красным карандашом Ксении». Тут может быть важной разница в происхождении героинь: Мура — провинциальная заведующая детским садом, Ксения — москвичка, очевидно, какой-то окололитературной профессии и куда лучше образованна (об этом речь ниже). Познакомились подруги в 1934 году — Муре в это время тридцать, а Ксения на десять лет старше, то есть она в сознательном уже возрасте застала эксцессы Серебряного века; склонна к депрессиям, имеет зависимость от люминала. Ее красный карандаш, вероятно, действительно может вычертить некий сюжет, недоступный кругозору Муры, но ясный для ее более просвещенной и опытной подруги.

В этом же смысле можно истолковать Ксеньино решение не писать больше Муре, которое она с переменным успехом принимала не раз, но причины его Муре совершенно непонятны — как и читателю. Может быть, она понимает, что Мура в этом смысле безнадежна (как говорил Базаров в «Отцах и детях»: «Нравится тебе женщина — старайся добиться толку; а нельзя — ну, не надо, отвернись — земля не клином сошлась»). Но скорее наоборот — понимая природу Муриных чувств гораздо лучше самой Муры, не может ответить на них и потому не находит нужным поощрять.

В пользу этой детективной теории говорит отрывок из «Histoire du vieux temps» Мопассана, который Мура посылает Ксении, найдя в старой записной книжке:

«…l'homme est comme un fruit que Dieu sépare en deux.
Il marche par le monde; et, pour qu'il soit heureux,
Il faut qu'il ait trouvé, dans sa course incertaine,
L'autre moitié de lui; mais le hasard le mène;
Le hasard est aveugle et seul conduit ses pas;
Aussi presque toujours, il ne la trouve pas.
Pourtant, quand d'aventure il la rencontre..., il aime;
Et vous étiez, je crois, la moitié de moi-même
Que Dieu me destinait et que je cherchais, mais
Je ne vous trouvai pas, et je n'aimai jamais».

(«Человек — как плод, который Бог разделил надвое. Он идет по свету, и для счастья его нужно, чтобы он нашел на этом превратном пути свою вторую половину; но его ведет случай; один лишь слепой случай направляет его шаги, и вот, почти никогда он ее не находит. Однако когда по случайности он ее встречает — он любит ее; и Вы, мне верится, — моя половина, которую Бог предназначил мне и которую я искал, но Вас я не находил и никогда никого не любил». — В.Б.)

«С удовольствием пишу Вам эти рифмованные строки неизвестного мне автора», — добавляет Мура, а следовало бы еще «непонятные мне строки», поскольку Мура, по своему обыкновению, не столько списывает, сколько срисовывает французский текст, делая в нем не орфографические ошибки, а такие, какие делает сканер (вместо Dieu — Бог — dicu, вместо quand — когда — quoned, то есть бессмысленные сочетания букв). Она вообще часто приводит французские цитаты, хотя не знает языка — то ли ради романтического флера и любви к Ромену Роллану, то ли пытаясь таким образом соответствовать «культурной, интеллигентной» Ксении (у которой, как мы узнаем в самом начале, есть любимая присказка — брезгливое «Je m'en fiche!» — «Мне наплевать!» — выдающая, так сказать, уверенного пользователя).

Забавно, что если набрать изобретенные Мурой французские слова в словаре Яндекса, поисковик подставляет верные — то есть, возможно, в данном случае можно вычислить чисто технический способ, которым автор симулировал Мурину безграмотность. Чтобы исключить любое подозрение в настоящей шутке сканера, автор включил ошибки и сознательные, например, заменил в том же отрывке «tu» (ты) на «vous» (Вы), чего машина бы сделать не могла.

На этой технической детали я так задерживаюсь, потому что ее можно считать ключом к шифру «Муриной любви» вообще. Ключ этот — в фигуре «заурядной» Ксении, находящейся все время за кадром, Муриного адресата, ее первого — прежде нас с вами и прежде рассказчика — читателя и в определенном смысле автора, поскольку тесные человеческие отношения любого рода на протяжении шестнадцати лет неизбежно меняют обоих участников. Если стихотворение, приведенное выше, можно считать ребусом, в котором символически зашифрована жизненная драма, а можно — ничего не значащим штрихом к портрету доморощенной советской интеллигентки, то более прямые подсказки даются в примечаниях рассказчика, который перебирает «желтые листики писем» и дает наводящие комментарии курсивом:

«Я все подготовила к отъезду, а позже мне никак не вырваться. Подготовку такую я вела исподволь, методически, и приблизительно все (при моей обостренной добросовестности!) было учтено [Слова “при моей обостренной добросовестности” подчеркнуты Ксенией — красным карандашом. Только сейчас мне пришло в голову, что Ксения подчеркивает не всегда то, с чем согласна, а быть может, порой и то, что вызывает у нее насмешку. Т.е. она отмечает качества, не заявленные в содержании, а проявленные в стиле. Кто знает?]».

Красный карандаш Ксении — это карандаш редактора (которым — или чем-то вроде — она, судя по всему, и работает) или учителя, который правит школьное сочинение.

Вообще из писем Муры можно по частям сложить довольно внятный если не психологический (для этого Мурины знаменитые «воспринимания» слишком эгоцентричны), то обобщенно-социальный портрет Ксении. Помимо французского языка, который сам по себе — маркер, мы знаем, что Ксения советует Муре читать Сенеку (вероятно, в ответ на какую-то Мурину сентенцию вроде «Этими днями умерла у нас очень авторитетная (уже в преклонных годах), большого масштаба дошк. работница. Смерть человека, кот. является носителем тех или иных ценностей, дельщика ими с человечеством — особенно не мирит со смертью — этим неизбежным и ничем не предотвратимым концом всего живущего…»). Ссылается на «Былое и думы» — Муре эта книга незнакома. Работает на дому и в тяжелое время готова даже на работу книгоноши, поскольку испытывает удивляющее Муру необоримое «отвращение даже к 3—4-дневному пребыванию в учреждении». Откуда-то из облака Ксения поправляет Мурину речь (Мура отчитывается ей как-то, что «выражения “ароматный”, “аромат” — ушли уже из моего лексикона», и читатель не может не возликовать). Утешает третируемого мужа подруги, в сущности, вместо Муры воспитывает заочно ее дочку. Посылает книги, деньги и крепдешин. Все это, видимо, не столько знак персонального отношения, сколько свойство ее вообще — это немало раздражает Муру с ее идеологией разумного эгоизма, и она просит Ксению не посещать лишний раз больную приятельницу: «Меня вообще пугают Ваши настроения — к такому тяжелому состоянию если Вы прибавите безотрадное зрелище больного человека, то так или иначе, а сказаться на Вашей психике это должно». Дочь Ксении называет ее «Христовым наместником», это тоже явно не Мурин «лексикон».

Я не предлагаю впадать в другую крайность, приписывая Ксении те достоинства, в которых отказываю Муре. Скорее дело в том, что обе героини — люди обычные, но история эта — не столько о них, сколько об их времени. Ксения — «заурядная женщина», видимо, как принято было говорить, «из бывших»; и к слову «заурядная» можно тут подобрать синоним — нормальная. «Мы уж с тобой не доживем до социализма человеческого нутра», — пишет ей Мура с горечью в какой-то момент. Это выражение забавно синтаксически копирует современные интернет-мемы вроде «православия головного мозга» (тут можно вспомнить, что Николай Байтов закончил Московский институт электронного машиностроения, оттуда же его говорящее nom de plume, то есть он плоть от плоти отцов рунета) и на самом деле хорошо описывает состояние самой Муры как довольно типичного продукта указанных обстоятельств времени и места. В этом бодром маршевом болоте Ксения представляет робкое встречное течение чего-то простого и нормального — из прежних времен. А уж хотели или не хотели Мура и Ксюша заниматься сексом друг с другом, обкрадывали они себя, потому что не могли из-за гнета условностей признаться себе в своих истинных чувствах, или просто тосковали по человеческому родству в бесчеловечное время — оказывается не так важно.

«Социализм человеческого нутра» самой своей словесной формой воплощает так называемую гипотезу лингвистической относительности американского лингвиста Бенджамина Ли Уорфа. Ее затертый и ошибочный, но выразительный пример: в английском языке существует одно слово для обозначения снега, но у эскимосов, которым жизненно важно различать снег падающий, слежавшийся, рыхлый или подтаявший, таких слов сто, и с их точки зрения это сто совершенно разных явлений, то есть язык определяет мышление и картину мира. Это к вопросу о лесбийской любви. Любовь человеческая невероятно многообразна (и всегда в той или иной мере выражена телесно) или бывает такой во времена, когда у человечества есть для нее множество слов; в другую, более прямолинейную эпоху сокращается, как в комсомольской дискуссии, до тупо-дихотомического выбора между «любовью или дружбой», причем любовь подразделяется на позволенную и запретную. Но это тупиковый путь рассуждения, который всегда упирается в старый анекдот про Ars Amandi по-советски:

«Любовь бывает трех видов. Первый — любовь между мужчиной и женщиной. О ней вы сами все знаете. Второй — любовь между двумя мужчинами или двумя женщинами: это извращение, на котором мы в нашей лекции останавливаться не будем. И, наконец, третий — любовь человека к Родине. Слайды, пожалуйста!» Я, со своей стороны, посоветовала бы другое направление мысли, предложенное Федором Сваровским:

«подопытный устало закрывает глаза
вспоминает последний свой отпуск летом
видит жаркий день и море и выжженные холмы
видит теплую ночь и огни кораблей сияющие из тьмы
и сам себе говорит:

люби
люби

и никогда не скрывай любви

если любишь
то сразу скажи об этом».

 
Николай Байтов. Любовь Муры: Роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2013 (серия «Уроки русского»)

Также по теме:
Игорь Гулин. Приключения информации