По формату божьему

Что общего у религии и культурной индустрии?

 
Судопроизводство, проповеди, креативная индустрия. Всеобщность закона, согласие паствы, корпоративная этика. Все они требуют забыть, вытеснить что-то как цену за (невозможное) слияние с собой. Находясь на суде, на проповеди, в офисе, но не будучи в состоянии заплатить эту цену, начинаешь подозревать всех молчаливо согласных вокруг, что они-то ее заплатили, что они принадлежат к тому самому кругу слившихся с законом государственным, божьим или коммерческим, и в душе поднимается анархический протест: фантазия призывает к хулиганскому уничтожению закона, к подрыву благостности всех присутствующих, всех согласных.

Михаил Нестеров. Юность Преподобного Сергия. 1892–1897

«На этой картине ОЧЕНЬ много вытесненного», — сообщила мне Саша Новоженова, рассматривая «Юность преподобного Сергия» на выставке Михаила Нестерова в Третьяковке: чахлый отрок в монашеском платьице в очередной раз закатывает глаза среди Русской Природы, он — сосуд скудельный для божьей благодати, наполняющей хрупкое тельце, бледные потные ладошки... Лучше остановиться, чтобы не породить слишком длинный поток первертных фантазий, невнятных ошметков возвращающегося вытесненного: секса, женственности, насилия. Над религиозными опусами Нестерова на выставке «В поисках своей России» подтрунивать несложно, как и над Тихоном Шевкуновым, изворотливым архимандритом, которого считают духовником Путина. Однако важно увидеть в них не просто мракобесие, не имеющее отношения к снисходительным просвещенным читателям этой статьи, а симптом современности. Симптом этот в каком-то смысле наш собственный, всеобщий.

На «творческой встрече с архимандритом Тихоном в Российской академии художеств» я наблюдал производство консенсуса — в данном случае нового консервативного консенсуса. Тихон умудрялся оформлять все свои высказывания для интеллигентной публики в форму усредненной очевидности, в форму утверждений настолько компромиссных, что вроде бы несомненных. Казалось, все извивы его исподволь инквизиционной мысли ты слышал раньше уже много раз: Николай II был святым не как государственный деятель, а как семьянин, СССР был великой державой, но ему не хватало духовности, Маркс — предтеча Ленина, а Ленин был ужасающим злодеем (куда хуже Ивана Грозного!), но бог ему судия — и т.д. Именно такую банальность, не позволяющую себя заметить и поставить тем самым под вопрос, но маскирующую жесткую и жестокую структуру предписаний, зовут идеологией.

Доводя это до логического конца, можно сказать, что государственная структура и есть духовность, а «образ и подобие», предписанные человеку, важнее самого человека.

Шевкунов искусно плел свои сети, отвечая на все вопросы публики со смиренным всезнанием всеобщего духовника. Он знал суть искусства (бог вложил в человека потребность творить, и человек должен реализовывать божественный дар и прославлять сотворившего его, и т.д., и т.п.), он понимал логику истории и смысл человеческого бытия. Такое стремление покрыть всю человеческую реальность своей системой координат — аналог современного судопроизводства, стремящегося учесть и систематизировать все нюансы человеческого поведения, стать тотальным. Вязкие проповеди Шевкунова напомнили мне речи прокуроров в суде.

Но кроме того, Шевкунов умело строит нужную ему консервативную картину мира по законам человеческой психики, например, используя то, что Фрейд называл сгущением. Так родилось выражение «либерал-большевистский террор», которое Шевкунов повторил несколько раз: обобщенный образ врага «традиционных ценностей». Подобная игра закономерностями сознания роднит Тихона уже не столько с прокурором, сколько с копирайтером.

Шевкуновым можно иллюстрировать элементарную логику консерватизма: порядок и государство — это хорошо, революция — плохо. Государственнический и националистический пафос отца Тихона (отче наш!) лучше всего прочитывается в эксплуатации им образа Византийской империи, наследником которой он называет империю Российскую и в чем-то даже СССР. Торжеством этой ассоциативной связи стал его нашумевший фильм «Гибель империи. Византийский урок», в котором через реалии Византии перед падением Константинополя в 1453 году даются толкования недавней истории России. Любопытно, кстати, что концепция СССР в картинах Нестерова и у Шевкунова кое в чем сходна: в СССР они признают именно великих одиночек, «духовных людей». У Нестерова это герои его портретов: Павлов, братья Корины, Мухина, Щусев, Юдин. Но если портретная галерея Нестерова выглядит хоть и консервативной, но стоической на фоне противоречивой эпохи, современником которой он был, то в устах Шевкунова идея об отдельных духовно верных людях, делавших СССР хорошим, становится методом ретроспективного утверждения «вечных ценностей» — ценностей, видимо, того самого византийства.

Михаил Нестеров. На Руси (Душа народа). 1914–1916

Душно. Старые академики живописи (я заприметил, например, художника Валентина Сидорова) и поклонницы Шевкунова сидят чинно и слушают, тут же даже пара студентов с моего отделения истории искусства истфака МГУ, пришедших по своей воле — послушать архимандрита. Строгие православные юноши, скромные православные девушки, благообразный патриархат. Работы Гора Чахала, Константина Худякова, Николая Мухина и копии византийских мозаик на стенах. Мерная речь Шевкунова. Когда первая оторопь прошла, меня вдруг охватило чувство чудовищности вытесненного, чудовищности репрессий по ту сторону этой благообразности, этой духоты, этой мерности. Вспомнилась пропаганда войны за православную Россию — полотно Нестерова «На Руси. Душа народа» 1916 года, где солдата, ослепшего на Первой мировой, ведет под руку сестра милосердия, вводя в сонм ищущих Христа подвижников: слепните, погибайте за царя, вам обещан рай. Вспомнилось, с каким спокойствием и даже благодушием полиция у Госдумы во время пикета против закона о пропаганде нетрадиционных отношений выхватывала и паковала в автозаки ЛГБТ-активистов и не трогала молодежь, размахивающую библиями, бутылками с мочой, крестами и куриными яйцами. Так полиция незаметно создавала гомосексуальных homo sacer, отвергнутых и не защищаемых законом.

Шевкунов о чем-то пошутил, внутренняя улыбка перманентного умиления смотрящей на него исподлобья девушки обрела отчетливость восторга. Губы ее дрогнули, под платком и длинной юбкой проступило напряженное в сладострастии православия тело. Отрок Сергий, скинь свое платьице! Я потомок обезьян.

Мерная речь прокурора. Но посмотрим на самих себя, работников культурной индустрии: корпоративная этика, повторяю я, — место, чреватое не менее активным вытеснением, не меньшим кошмаром по ту сторону благообразности. Обслуживание культурной индустрии с ее культом звезд, с ее законами лояльности спонсору и потенциальному потребителю неизбежно порождает унизительные компромиссы. Но в силу социальных, биографических, психологических предпочтений кому-то легче смиряться с таким типом иллюзий, а не с другим. Благость вообще склонна оборачиваться тошнотой: об этом «Учитель словесности» Чехова — во второй части все, казавшееся милым в первой, оказывается лживой декорацией, которую необходимо сохранять, чтобы хоть как-то жить дальше. И для кого-то способом защититься от своего распада становится православие.

Есть структурное сходство между логикой креативных индустрий, судопроизводства и шевкуновства, характеризующих наше время. Тихон, попутно укрепляя институт семьи, неоднократно уподоблял отношения человека с богом отношениям маленького ребенка с родителем. И далее продолжал, что человек есть образ и подобие божие, отпавшее от своего первоисточника. В его рассуждениях необходимость прильнуть к «образу и подобию» бога-творца-родителя оказывалась эквивалентной необходимости слиться с властью, властью политической. Такова, по Шевкунову, основа всенародного консенсуса: идентификация со всеобщим отцом. Потому клеймить Романовых и называть Николая II Николашкой, например, — страшный грех, приведший Россию к революции и бездуховности. Грех, которым страдает и современная «оппозиция» с ее «либерал-большевистским террором». Именно государственная структура поддерживает духовность. Доводя это до логического конца, можно сказать, что государственная структура и есть духовность, а «образ и подобие», предписанные человеку, важнее самого человека.

Итак, как всегда в консерватизме, мы видим приоритет формы над содержанием, структуры над людьми внутри нее — или, выражаясь по-креативному, формата над контентом, упаковки над товаром, обложки журнала над журналом. Образ и подобие божие — это и есть формат, то есть внешняя рамка — рамка консервативности. Образ и подобие божие — это упаковка товара. И наоборот: культ товарной формы воспроизводит логику консерватизма. Каждый копирайтер, каждый журналист наподобие меня самой логикой своей деятельности пособничает Шевкунову. Культурная индустрия есть религия в ее самой консервативной форме. Капитализм — это религия институций.

Я — потомок обезьян с обезьяньим телом, я пророс из обезьяны и тем горжусь; пусть это будет моим содержанием, если вы хотите выдать мне форму. Я пророс из этой гниющей, самопожирающей и вечно становящейся чем-то еще, вечно на ощупь тянущейся куда-то (не только ввысь) природы. Все, что я произвожу, не создано только под готовую упаковку — это еще и невнятный плод невнятных поисков. Эмансипация — это возвращение формы к содержанию, то есть возвращение к человеку. Отрок Сергий, сбрось свое платьице!

Анархического импульса раздражения в духе романов Селина — деструктивного, сексуального, подрывного, — конечно, недостаточно, чтобы изменить ситуацию, хотя он и животворит. Но этот импульс лишь указывает на бурление вытесненного, отброшенного. Что может из этого бурления соткаться, чтобы его всплески не были лишь «вывернутой наизнанку буржуазностью»? Чтобы оно не сводилось к конвульсиям бреда, обрушивающимся на первую встречную жертву («потные ладошки», «внутренняя улыбка», «сладострастие православия»)?

Необходима другая система порождения смыслов, без разграничения на формат и контент — разграничения, влекущего последующее торжество формата. Не власть консенсуса, не власть закостеневшей партии или церкви, не власть капитала или индустрии образов. Время проращивать цветы из отбросов. На этом и была когда-то основана надежда на революционную роль пролетариата.