Открытки из Интерзоны

ДЕНИС РУЗАЕВ о показательном столкновении европейского рацио с уютной российской бездной в документалке «Приговоренные»

В «Приговоренных» англичанина Ника Рида (автор сценария — журналист The Sunday Times Марк Франкетти, долго работавший в России), снятой каналом 24_DOC документалке о жизни в колонии особого режима № 56, звучит очень много слов. Есть и такие: «Невиновных тут нет никого. И вообще, единственное решение, как мне кажется, — это смертная казнь». Их произносит начальник когда-то самой жесткой колонии в СССР (тогда здесь сидели смертники, сейчас — приговоренные к пожизненным и 25-летним срокам) — полковник Дадашев, которому Рид и Франкетти дают высказаться так же, как и нескольким из его подопечных: пожилому авторитету, варящему баланду на тюремной кухне, осужденному пожизненно наемному убийце, молодому зеку, который сидит за совершенное по пьяни убийство четверых, старику, опущенному по собственной воле и боящемуся жизни после зоны.

«Приговоренные» построены как серия монологов зеков, отобранных словно для репрезентативной (представлены все возрасты и касты) подборки. Здесь нет закадра, не звучат вопросы авторов (монтаж выдает в них зачарованных и ничего не понимающих странников). Но фильм сам вызывает множество вопросов, прежде всего касающихся уровня достоверности того, что происходит и звучит в кадре. Весь фильм проходит в попытках нащупать ту лакуну тюремной жизни, что остается невысказанной, закрытой, спрятанной от посторонних глаз, но осязаемой и даже иногда выплескивающейся мутными постановочными фантазмами.

Насколько правдивы респонденты Рида и Франкетти? Не кроется ли вроде бы отсутствующая фигура автора в откровенно фальшивых, выспренних сценах диалогов между зеками (камера стоит на штативе, решетка рассекает солнечный свет, звучит вопрос: «А че, Иваныч, из дома-то давно тебе писали?»)? Или, может быть, автор проявляет себя через пейзажные отступления — эти роскошные натуралистские зарисовки «Утро на зоне» или «На тайгу спускается ночь»? Или — через две центральные, разбивающие хроники лагерного быта сцены свиданий, в которых к зеку средних лет (как раз киллеру) приезжают жена и сын-подросток, а к убийце помоложе — старушка мать? Насколько страшные картины стоят за словами «В обиженку я сам уехал», после которых Рид вместо разъяснения дает монтажную склейку?

Два эпизода со свиданиями — единственные попытки надрыва в фильме Рида. Но надрыв (который не что иное, как постоянное осознание разыгрывающейся вокруг трагедии) — эта константа любых постсоветских высказываний на тему зоны, от почти фашистского в своем упоении лагерным спектаклем перестроечного «Беспредела» до эксплойтейшена телепередач формата НТВ, — так и не воплощается в кадре: один зек заговаривает следующие пять лет одиночества признаниями в любви, другой — элементарной бестолковостью. Оттого слезы родственников, явно ждущих рассказов о зверствах, не получающих их и заметно подозревающих зеков в сокрытии правды, кажутся тем более сюрреальными.

Эта сюрреальность, противоестественность самых, казалось бы, естественных в заданных обстоятельствах эмоций — логичный результат вроде бы нейтрального авторского подхода: Рид и Франкетти, избавленные от генетически вложенного в каждого русского человека страха тюрьмы, упрямо пытаются определить роли в том обществе спектакля, которое они находят в колонии № 56. Поэтому им так нужен полковник Дадашев, не без удовольствия фрондирующий сравнением своего 26-летнего стажа с тюремным сроком: вот она, идеальная метафора условности ролей «надзиратель-заключенный»! Дадашев меж тем просто доволен красотой своей служилой мысли.

Пресс-конференция с авторами фильма Марком Франкетти и Ником Ридом

Именно в построении фигур речи, синтаксисе звучащих в кадре предложений, манере саморепрезентации через насыщенность монолога почерпнутыми откуда-то банальностями вдруг раскрывается (без всякого участия авторов) подлинное устройство увиденного английскими документалистами. Зона оказывается неделимой: понять что-то про местную жизнь через любого отдельного из ее обитателей невозможно, как невозможны здесь ни нарратив, ни любые драматургические приемы.

В поисках русского Паноптикона Рид и Франкетти натыкаются на самоорганизованную (или порожденную коллективным бессознательным, вынесенным далеко за лагерные стены) соцструктуру, больше напоминающую первичный хаос. Инструментов для ее описания и понимания у них нет — и потому перед зрителем предстает не столько зона, сколько Интерзона, модель общества, в которой среди прочего де-факто признан и не замалчивается гомосексуализм, имеют хоть какое-то, пускай скорее умозрительное, значение концепт свободы и Европейский суд по правам человека, а Аристотель с Платоном действительно оказывают благотворное воздействие на умы. Что ж, если считать зону отражением тех сфер жизни, которые в данный момент хочет вытеснить коллективное бессознательное, то «Приговоренные» при всей своей беспомощности более чем показательны. Авторы отважно вглядываются в бездну — и видят на дне ее довольно уютный беспорядок, вечный российский срач, проекцию не пыточной камеры, но липкой кухни.