«Это время женщин»

Что происходит с жанром журналистского расследования, есть ли у женщин-репортеров преимущества перед репортерами-мужчинами и в чем специфика их работы, COLTA.RU спросила Ольгу Алленову, Марину Ахмедову, Олесю Герасименко и Светлану Рейтер

Мы задали коллегам такие вопросы:

1. В каком состоянии сейчас жанр журналистского расследования?

2. Верно ли впечатление, что лучшие репортеры-расследователи у нас в данный момент — женщины?

3. Есть ли у женщины-репортера какие-то преимущества перед мужчиной?

4. Сталкивались ли вы с попытками помешать вашей работе, угрозами, требованиями не публиковать материал?

5. Что вы делаете, чтобы не подвергать опасности своих героев и источники?

6. Вам бывает страшно? Может ли это — или что-то другое — заставить вас перестать делать вашу работу?

Ольга АЛЛЕНОВА
Марина АХМЕДОВА
Олеся ГЕРАСИМЕНКО
Светлана РЕЙТЕР

Ольга АЛЛЕНОВА, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»
K вопросам

1. Жанр журналистского расследования «загибается»: в какой-то момент оно перестало быть востребованным не читательской аудиторией, а самими журналистами. Журналисту проще за пару часов написать субъективный авторский текст в блог и собрать пару сотен «лайков», чем мучиться месяц, собирая информацию, — и получить в итоге те же несколько сотен «лайков». Журналистика сейчас очень зависит от общественных симпатий. Мне кажется, раньше у журналиста было больше шансов писать о том, что интересно именно ему, а сейчас он вынужден подстраиваться под общественный запрос — причем этот общественный запрос формируется в интернете, то есть среди аудитории более-менее «продвинутой». Понять, кто читает печатные СМИ и что интересно этой аудитории, очень сложно. И эта аудитория особенно не берется в расчет. Кроме этого на жанр серьезно влияет и настроение работодателя — работодателю удобнее, когда журналист каждый день пишет тексты, а не сидит целый месяц над одной статьей. Расследование могут себе позволить сейчас либо стрингеры, которые не сильно нуждаются в гонорарах и занимаются тем, что им интересно, либо штатные журналисты, имеющие особый режим работы.

2. Я не замечала, что лучшие журналисты в жанре — женщины, мне кажется, что есть и мужчины-журналисты, которые пишут неплохие тексты-расследования.

3. Не думаю, что у женщины есть преимущества в этом жанре перед мужчиной. Тут все зависит от особенностей характера личности — способен ли человек скрупулезно заниматься одной темой или ему надо все сделать быстро и перейти к другой.

4. В целом — не сталкивалась. Был один не очень приятный случай, связанный с цензурой, но мне не хотелось бы о нем говорить, поскольку это будет выглядеть сведением счетов. Тем более что человек этот в «Ъ» уже не работает.

5. Я их не подвергаю опасности — просто не даю на них ссылок. Человеческая жизнь и здоровье гораздо дороже любого текста. Тем более если человек тебе доверился.

6. Мне бывает страшно в одном случае — когда в результате моей публикации может пострадать человек. По моей вине. Я обычно очень долго взвешиваю все «за» и «против». Это самая сложная часть работы. 

 
Марина АХМЕДОВА, специальный корреспондент журнала «Русский репортер»
K вопросам

1. Я не слежу за журналистскими расследованиями, но ленту новостей читаю регулярно, расследований в печати встречаю мало, и вообще, мне кажется, расследование — это не неделя и не две, а несколько месяцев, если не полгода, но обычно люди хотят быстрого успеха. За телевизионными расследованиями я не слежу, но несколько раз смотрела репортажи, заинтересованная, шла в интернет, гуглила историю и находила несколько другие факты. Они были, может, и мелкие, но суть дела (показанного по ТВ) меняли. Вообще расследованиями, особенно финансовыми, заниматься опасно, легче съездить в горячую точку.

2. Я, честно говоря, не знаю женщин в жанре расследования, потому что если это поездка куда-то — например, в Дагестан или в Чечню — и ты там сидишь неделю, две, то не факт, что это расследование. Я это называю репортажем. Расследование, по-моему, это что-то схожее с работой детектива. Когда ты собираешь конкретную информацию, от нее выходишь на новых людей, на новые данные, обдумываешь, ищешь решение, связки в этой истории, куда и к кому она ведет. А если ты приехал на территорию, пошел, поговорил с тем и с этим (обычно все говорят с таксистами и официантами), связанными между собой местом проживания и общей бедой, но не конкретной историей, то это репортаж, никакого расследования я здесь не вижу. Это узнавание, потом ты эту информацию аналитикой сшиваешь в один узор, но это твои умозаключения, и они — не истина в последней инстанции. Мне кажется, тут важно не путать расследование и обычную репортерскую работу.

3. Я не думаю, что у женщин есть какие-то преимущества. В логике и аналитичности — точно нет. Возможно, она более наблюдательна, чем мужчина, и склонна обращать внимание на детали. А именно из деталей и выходит хороший репортаж, создающий для читателя эффект погружения в чужую ситуацию. А репортаж — это то, что сейчас востребовано.

На Кавказе, например, преимущества есть у молодых, симпатичных журналисток. И не только на Кавказе. Если твой герой — мужчина, он скорее благосклонно отнесется к симпатичной девушке, чем к лысому, толстому дяде. И даст ей интервью. Но все эти преимущества заканчиваются на первых двух вопросах. Потому что если ты только молодая и симпатичная, но не хороший журналист, то в профессии тебя это не спасет. Я бы вообще не говорила о преимуществах женщин. Часто они пишут такие истерично-кликушеские репортажи, что думаешь — такие сопли стыдно даже в ЖЖ выпускать, и, конечно, я предпочитаю читать мужчин. У нас в РР Игорь Найденов отлично пишет. Соколов-Митрич. Аня Старобинец — ее тексты без гендерных признаков. У нее вы не найдете ни одной сопли. У меня, я надеюсь, тоже.

Но если говорить о том, что журналисток сейчас больше, чем мужчин-журналистов, то тут, возможно, другие причины. Это время женщин. В них сейчас больше энергии, мобильности и амбиций, но на результат работы это не влияет. И в этом сравнении я не беру всех мужчин и женщин. Я выделяю категорию интеллектуальных мужчин. Мне кажется, их в последнее время одолели какие-то внутренние сомнения. Они вялыми стали. Нелегкими на подъем.

Хочешь с наркодилером интервью взять? С боевиком? Не вопрос. Иди, бери.

4. Нет. Я, наверное, счастливый журналист. Что объясняется в основном тем, что я о людях больше пишу. Я не занимаюсь расследованиями. Была пара случаев, когда герои, наболтав мне про себя, пугались. Или они заведомо воспринимали меня как друга. Но я — журналист, я другом быть не могу. И когда наталкивались на то, что я пытаюсь быть объективной, они пробовали звонить в редакцию и требовать, чтобы текст не публиковали или отправили им на согласование. Но я не считаю, что я должна с кем-то согласовывать текст. У меня всегда есть диктофонные записи, они выступают доказательством. Однажды после публикации одного репортажа из медресе в Москву приехали ученики этого медресе, пришли в редакцию, их не пропустила охрана, они потребовали, чтобы я спустилась. Я спустилась. Мы пообщались, они уехали, взяв с меня слово звонить им, когда у меня будут проблемы. Но по-серьезному мне никто никогда не мешал, наоборот, гораздо чаще люди мне помогают, поскольку они заинтересованы в том, чтобы я рассказала об увиденном.

5. Я уничтожаю диктофонные записи, я не связываюсь по своему мобильному телефону напрямую. А если связываюсь, то говорю так, чтобы казалось, что я разговариваю на нейтральную тему. Но на самом деле все это — лишь сказки про то, что в нашей стране кто-то за кем-то следит: да всем наплевать, иди куда хочешь, делай что хочешь. Только не вмешивайся в крупные финансовые интересы. И все, что журналисты для себя придумывают, — ой, за мной следят — это фигня и накручивание на себя такой героической ауры. Если бы кто-то по-честному хотел проследить за героями некоторых моих репортажей, их бы триста раз уже нашли. Просто мы живем в стране, где, кроме финансов и наступания на чью-то конкретную мозоль, никто никому не нужен. Хочешь с наркодилером интервью взять? С боевиком? Не вопрос. Иди, бери. К примеру, когда был опубликован мой репортаж «Крокодил» и Роскомнадзор вынес предупреждение РР, меня никто ни разу не спросил, что же это были за аптеки, в которых мы покупали ингредиенты для дозы. Нелегально покупали, с переплатой. Чиновники выражали недоумение по поводу упоминания названий препаратов, но вот про аптеки меня не спросили. Как же так? Я ведь адреса знаю.

6. Нет. Я не делаю ничего такого, чтобы мне было страшно. Если бы я работала на войне и попала под перекрестный огонь, конечно, мне было бы. Но я не подвергаю свою жизнь опасности. Если я куда-то иду, я знаю, что со мной ничего не случится. Ну, с той же вероятностью, что и с человеком, вышедшим на прогулку. У моего организма есть хорошее свойство — я не чувствую страха, когда угроза не оформлена конкретными чертами и не возникает перед глазами. Когда угроза есть только в голове, оттого, что ты понимаешь — ты едешь туда, где что-то может случиться, я засыпаю. То есть если я еду куда-то, я сплю всю дорогу, а потом сплю всю обратную дорогу. Было, например, неприятно, что я могу заразиться, когда шла в туберкулезную больницу «Последний путь», но я четко понимала, зачем я это делаю, и поела перед тем, как туда идти. А я расследованиями не занимаюсь. И ничто меня не заставит разоблачать чужие финансовые интересы. В этом выборе для меня нет ничего дороже моей собственной жизни.

 
Олеся ГЕРАСИМЕНКО, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»
K вопросам

1. Жанр становится все более востребованным. Если еще три года назад все говорили, что «большие статьи никому не нужны» и «новости делают блогеры», то теперь наконец признали, что дело не в объеме текста, а в том, о чем и как он написан. Хочу три раза подчеркнуть слово «как» и выделить его жирным шрифтом.

2. Не согласна с формулировкой вопроса, я не думаю, что женщины в этой сфере лучшие и что вообще существует половое деление. Отлично работают Илья Жегулев («Форбс»), Роман Шлейнов («Ведомости») и Кирилл Мельников («Коммерсантъ»). Есть редакторы вроде Максима Ковальского, Романа Баданина, в ИД «Коммерсантъ» — мои начальники Азер Мурсалиев, Михаил Михайлин, Александр Габуев, которые к расследованиям подталкивают и ведут. Ваше впечатление могло появиться из-за того, что в журналистике вообще сейчас больше женщин. Мой шеф-редактор говорит, что профессия стала менее престижной, оттого мужчины в нее не идут. Я говорю, что мужчины ленивее и читают меньше книжек.

3. Ну, разумеется, колени оголила, волосы распустила — и вперед, все секреты Пентагона в твоей сумке. Хотя вот написала и думаю, что надо будет попробовать.

Больше всего меня раздражает, когда люди, публично выступающие за свободу печати и слова, просят не упоминать их фамилии или скрыть какой-нибудь факт.

4. После любой публикации появится герой, недовольный автором, собой, журналом, издательским домом, тем, что наговорил на диктофон, и тем, что вообще согласился разговаривать. Обычно их несколько. В теории этого можно избежать, четко проговорив правила игры до начала беседы: хотите сказать что-то не под запись — предупреждайте; все, что попало на диктофон, я использую свободно; для сверки показываю только прямую речь, а не весь текст; я не намерена вас хвалить или ругать, мне нужны факты и ваша точка зрения, и т.д. На практике приходится лавировать, это утомительно. По мере сил я борюсь с порочной практикой согласования интервью и уже сказанных под запись цитат. Больше всего меня раздражает, когда люди, публично выступающие за свободу печати и слова, просят не упоминать их фамилии или скрыть какой-нибудь факт. Вообще проблемы с героем начинаются тогда, когда он записывает тебя в свои сторонники — неважно, мелкий ли это чиновник, уличный активист или губернатор. Многие из них возлагают на журналиста свои ожидания, а получив только описание реального положения дел, обижаются.

5. Да ничего. Ну, конечно, не называю фамилию в тексте, если это может каким-то образом серьезно ухудшить текущее положение источника. Встречаемся ночью, с некоторыми несколько раз меняем место встречи, иногда телефон недостаточно просто выключить, надо вытащить сим-карту и аккумулятор. Для получения и пересылки документов использую анонимный почтовый ящик. В случае допроса не раскрываю непубличные контакты источников, ссылаясь на закон о СМИ.

6. Я не склонна романтизировать профессию журналиста, страшно и в канализационный люк лезть трубы чинить: там сыро, темно и живут мутанты. Да и кому я нужна-то? В любом случае считаю неверным «публично бояться». В издательском доме «Коммерсантъ» есть своя служба безопасности, об идиотских звонках или письмах я сообщаю туда. А заставить меня бросить работу может, извините, отсутствие ее оплаты.

 
Светлана РЕЙТЕР, специальный корреспондент Lenta.ru
K вопросам

1. На мой взгляд, с жанром расследования все обстоит не самым худшим образом: выходят расследования Сергея Канева, Романа Анина и Лены Костюченко в «Новой газете», в «Форбсе» в каждом номере бывают отличные материалы, Олеся Герасименко делает прекрасные тексты в «Коммерсантъ. Власть». В «Ленте.ру», где я сейчас работаю, выходят большие, подробные материалы — например, недавно был текст Лизы Сургановой «А ты купи статью», это расследование в чистом виде. Там же делает отличные расследования моя коллега Полина Никольская, писавшая про белгородского стрелка и Александру Лоткову. С другой стороны (и здесь мы не отличаемся от, например, США), жанр расследования переживает определенный кризис: многим редакциям невыгодно платить журналисту постоянную зарплату за то, что он четыре месяца «копает» одну тему, «быстрые» материалы ставить выгоднее с финансовой точки зрения. Показательный пример: лучшее издание по расследованиям, ProPublica, работает по принципу краудфандинга, а CNN, как известно, расформировал отдел расследований. Те российские издания, которые я перечислила выше, скорее исключение из общего правила.

2—3. Я категорически не согласна с тем, что лучшие расследователи — женщины. А как же тексты Ивана Голунова, Ильи Жегулева, Алексея Каменского и Тимофея Дзядко в том же «Форбсе»? Канев и Анин в «Новой газете»? Мне кажется, никаких гендерных перекосов в этой части журналистики не наблюдается.

Лучшее издание по расследованиям, ProPublica, работает по принципу краудфандинга, а CNN, как известно, расформировал отдел расследований.

4. Я не считаю себя серьезным расследователем, хотя, конечно, хотела бы им быть, пора уже. Пока я обычный репортер со стандартным набором умений. Наверное, поэтому я не сталкивалась с серьезными угрозами: ну, пару раз обещали подать на меня в суд, приходили какие-то мерзкие СМС, недавно в командировке просили «отъ…ться по-хорошему, а то от…дим», муж героини расследования про суррогатное материнство в России, которое вышло недавно на «Ленте.ру», велел «готовиться к худшему». После материала о взятках в медицинских вузах в Esquire и текста о бесполезных лекарствах там же в редакцию писали какие-то подметные письма. Ничего того, о чем бы стоило говорить, не было: «хвостов» я за собой не видела, телефонный номер не меняла, новое место жительства не искала.

5. Тут работают какие-то стандартные механизмы: ты «закрываешь» героев псевдонимами или выводишь их в анонимную плоскость, если они об этом просят. Как правило, они тебе доверяют, знают, что ты их анонимность не раскроешь. Другое дело, что для того, чтобы они тебе доверяли, мне лично приходится «окучивать» источники несколько месяцев. Так, для серии материалов по «Болотному делу» я уговаривала одного из следователей пообщаться со мной почти год.

6. Пару лет назад в журнале Esquire вышла подборка детских сочинений на тему страха. Один мальчик написал: «Я боюсь, что я чего-нибудь забоюсь». В принципе, это моя позиция: если изначально настраивать себя на страх, твой мозг, грубо говоря, не сможет работать и ничего путного ты не напишешь. Помню, когда мы в «Большом городе» делали материал о коррупции в милиции под названием «Семеро смелых», я все время вспоминала любимую поговорку главного продюсера программы «Профессия: репортер» Евгения Баламутенко, под началом которого я проработала ровно год. А говорил он следующее: «Либо ссать и не делать, либо делать и не ссать». Я стараюсь не ссать, но иногда, конечно, бывают сбои. Значит, нужно быть сильнее.