Это очень красиво

КИРА ДОЛИНИНА (Ъ) о том, почему все так любят прерафаэлитов и почему так их любить есть признак дурного вкуса

Выставка «Прерафаэлиты: викторианский авангард» в ГМИИ имени Пушкина обречена на ажиотажный спрос. Причин этому несколько. Во-первых, это имена и вещи очень знаменитые. Привезли чуть меньше сотни произведений, значительная часть которых сошла на Москву прямиком со страниц западных хрестоматий по истории искусства XIX века. Во-вторых, это искусство так долго у нас было под негласным запретом, так долго в русскоязычной версии искусствоведения не учитывалось, что оказалось желаннее многих других, пусть куда более значительных с точки зрения вечности, но не столь соблазнительных плодов. И в-третьих, это очень красиво. Вот именно так и скажут вам зрители, отстоявшие свою очередь на прерафаэлитов: красивое это искусство, просто прекрасное. Вот эта-то дефиниция и есть корень всего — и того, почему мы так любим прерафаэлитов, и того, почему именно так их любить есть почти признак дурного вкуса.

Джон Эверетт Милле. «Марианна», 1851

Жертвами этого прерафаэлитского Прекрасного падают все, независимо от знаний и образования. Умудренные опытом искусствоведы постят в Фейсбуке детали картин с выставки по принципу «чем мельче, тем лучше». Безымянные телевизионные девы с ненужным придыханием излагают сухие факты из пресс-релиза, но видно, что тают они не от умных слов, а от возможности сняться на фоне волооких россеттиевских красавиц. Едкие критики в пух и прах разбивают в своих рецензиях основной месседж кураторов из галереи Тейт (что прерафаэлиты есть авангардное течение), но устоять перед обаянием не живописи даже, а мифа об этой живописи не могут.

Что мы знаем о прерафаэлитах точно? Что названное невыносимо банально на взгляд не только нынешнего зрителя, но и их современников «Братство прерафаэлитов» под этим именем и с росчерком P.R.B. просуществовало всего пять лет — с 1848 по 1853 год. Семь едва-едва двадцатилетних юнцов (Джон Эверетт Милле, Холман Хант, Данте Габриэль Россетти, его младший брат Уильям Россетти, Томас Вулнер, Фредерик Стивенс и Джеймс Коллинсон) решили, что британская Академия художеств безбожно устарела и никуда не годится. Мысль нельзя сказать чтобы неординарная, кто из нас в 20 лет не думал такого о своей альма-матер? Но «братья» не только думали, но и начали действовать. Их программа была «против»: главными врагами были назначены сэр Джошуа Рейнольдс и Рафаэль. Первый — за отравление английского искусства сухим академизмом, а второй — за тот путь, на который с его легкой и гениальной руки вступило все европейское искусство, путь измены Природе ради Красоты. Противопоставить этому надо было чистоту помысла, программную верность натуре, обыкновенных людей в качестве моделей и непререкаемую уверенность в том, что рукой художника водит Всевышний. Сюжеты брали из Священного Писания, ранней истории Англии. Не гнушались и литературными образами и аллегориями. Свою живописную манеру заявили ориентированной прежде всего на итальянские примитивы. Состав братства довольно скоро претерпит изменения — одни герои исчезнут, другие появятся (в первую очередь — Форд Мэдокс Браун, Эдвард Берн-Джонс, Уильям Моррис, Артур Хьюз, Джон Уильям Уотерхаус). В 1853 году, после вступления самого талантливого из «братьев», Милле, в академию, Россетти объявит, что «Круглый стол распущен», но и настоящая хула, и подлинная слава прерафаэлитов были еще впереди.

Эдвард Бёрн- Джонс. «Любовь, ведущая пилигрима», 1896/97

От нас глядя, найти в произведениях прерафаэлитов следование заявленным ими принципам не так и легко. Итальянский Проторенессанс как образец чистоты и искренности первыми возвели на трон не они, а немцы-назарейцы. И, надо сказать, те старались уподобиться образцам куда больше. А вот искусство английских «братьев» оказалось куда тяжеловеснее, проклинаемая ими академия с ее уроками и законами шла за ними по пятам: модели из круга родственников и знакомых под кистью этих поборников проторенессансной «простоты» становились искусственными донельзя. Выходы на пленэр декларировались, но то, что дышало свежестью на этюде, убивалось старательным дописыванием фигур и прорисовыванием деталей в мастерской. Иллюзорность каждого листика и цветочка на их полотнах отсылала не столько к дорафаэлевской эпохе, сколько к старым нидерландцам, которые, впрочем, никогда не позволяли себе подобного буйного нагромождения мелочей.

Прерафаэлиты для английского искусства — это святая святых.

Первоначально миф о прерафаэлитах строился вовсе не на их картинах — первые опыты были приняты даже очень благосклонно. А уж заимев в покровителях самого Джона Рескина, они вошли в первый эшелон национального искусства. Их ранняя слава — это слава скандала. А скандал в викторианском обществе был сильнейшим средством рекламы. Надо сказать, они сильно для этого постарались: жены и любовницы менялись чаще, чем перчатки, помолвки расторгались по идеологическим соображениям, жены уводились у друзей по соображениям художественным, вдовели с исступлением, с таким же исступлением женились снова. Алкоголь, опиум, психиатрические клиники, самоубийства — полный набор богемного ада, как его себе представляли викторианцы. «Скопище сатиров», они равно пугали и привлекали, исправно поставляя обществу поводы для возмущения.

Джон Эверетт Миллес. «Долина покоя», 1858

Однако какая богема не становится со временем истеблишментом? Прерафаэлиты для английского искусства — это святая святых. И дело тут не в том, что все они как один были гениями, а как раз в первом в истории национального искусства коллективном художественном выступлении. Эта массовость, пусть относительная, но для степенной Англии все-таки очень значительная, дала основания для самых разных интерпретаций прерафаэлитского наследия. Сегодня британские кураторы предлагают версию «викторианского авангарда». Если не считать богемный образ жизни или соединение искусства и ремесел авангардом, то тут есть с чем поспорить. Московскому же зрителю предстоит решить для себя куда более важную задачу: на этой выставке он впервые, может быть, так близко столкнется с китчем в его исторической, музейной ипостаси. Это советскому искусствознанию было легко — оно отметало прерафаэлитов, также как и весь парижский Салон, символистов, да и поздних немецких романтиков, ради эфемерного, но им почему-то совершенно четко осознаваемого Высокого Искусства. История искусства с ним согласиться не может — в ней и китч, и кэмп, и высокое с низким, границы не определены, хуже того — размыты до неузнаваемости. Мы испытываем восторг от театральной безделушки, радуемся подделке больше, чем оригиналу, смеемся над трагедией и плачем от банальной мелодрамы. Всему этому можно смело отдаться на выставке прерафаэлитов. Эти страсти были им вовсе не чужды.

Материал подготовлен в рамках совместного проекта со Slon.ru.