Виталий Манский: «Газ — это ничего. А труба — это то, чего нет»

Режиссер конкурсного фильма «Кинотавра» «Труба» рассказывает ИВАНУ ЧУВИЛЯЕВУ о том, куда теперь ведет газопровод, а также о своей несостоявшейся дуэли с Эмиром Кустурицей

— Откуда взялась вообще такая идея — следовать за газовой трубой, путешествовать по ней?

— Ну, мотивация была сложная. Я изначально искал некую форму, которая позволила бы рассмотреть вопросы формирования нашей жизни в том виде, как она есть. Найти, в общем, ответ на вопрос: «Почему мы — это мы, а условные они — они?» Почему не происходит та самая интеграция в единые так называемые европейские ценности? Почему мы противимся им? В общем, картина получилась о том, чего в фильме-то и нет. Там есть только то, что должно наталкивать на нужные мысли. В этом смысле мне нужен был маршрут какого-то путешествия. Как у Радищева. Я вот сейчас вспомнил — я достаточно давно снимал фильм «Москва—Берлин: дорога назад», это было фактически в дни, когда рушилась Берлинская стена. Я его снимал в поезде, который ехал из Москвы в Берлин, и говорил с пассажирами. Кто-то из них эмигрировал, кто-то ехал служить в ГСВГ, кто-то был торгашом. Но они все ехали как бы в Берлин, а ментально, эмоционально и идеологически — возвращались назад. Даже те, кто эмигрировал, идеологически были такими постсоветскими консерваторами, для которых это было встречным движением. И я думал: как об этом говорить, где этот маршрут? И тут родилась труба, которая, вообще говоря, отсутствует в фильме, но придает ему половину эмоционального наполнения. Мы же все являемся потребителями рекламы «“Газпром” — национальное достояние». Мы все знаем, что нашей жизни без трубы и газа мы боимся, не можем ее даже представить. Даже оппозиционные движения связывают не с формированием гражданского общества, а со снижением цен на углеводороды.

— То есть труба просто дала фильму структуру?

— Да.

— Но ведь есть такая штука, что газ вообще и труба существуют в массовом сознании раздельно. Газ — это «национальное достояние», башня «Газпрома», он на форме «Зенита». А труба — это инструмент влияния, такой ее образ новостями просто даже создан, всем этим газовым скандалом с Украиной.

— Не-не, нужно понимать, что газ — это ничего. А труба — это то, чего нет. Никто ее не видел и не щупал. Она под землей. Это не Берлинская стена и не трасса М8 — ее не потрогать. Более того: вы откройте в Яндексе или Гугле газовую карту России — и что вы увидите? Что труба — это не какая-то прямая. Это настоящая кровеносная система, которая пронизывает всю страну. Это кровь и плоть вообще нашей жизни. Поэтому это вполне самостоятельный драматургический ход.

— А насколько она была для вас значима как связка между Востоком и Западом, Россией и Европой?

— Не значима, а принципиальна. Нельзя же рассматривать человека вне контекста его окружения. А проблемы нации нельзя рассматривать вне контекста мира, в котором мы живем. Вообще эта картина все же о ментальности. О типологемах, которые формируют общество, общественное сознание, диктуют мировоззрение наше, наших детей. Формируют наши отличия. В картине абсолютно нет политики, но, помню, я услышал в предвыборной кампании Путина ролик Кустурицы, который сказал: «Для Финляндии или Франции Путин, может, и нехорош. Но для вас, русских, — самое то». Я его вообще, что называется, хотел вызвать на дуэль. Только с целью убить. Это хамское и фашистское заявление, как будто он уберменш. Но он же, зараза, знает, что говорит. Трудно себе представить, чтобы такая политическая система существовала в любой другой стране. Но она же имеет поддержку! Почему? И вот я здесь пытался понять это. Если «Трубу» рассматривать в режиме такой свободной медитации — в ней окажется много ответов.

Кадр из фильма «Труба»

— Но с трубой же есть еще такая штука: она же как инструмент влияния работала не на всю Европу, а только на соцлагерь. То есть это еще и путешествие по развалинам империи.

— Ну да, точно. Но мы же принципиально старались брать героев примерно одной социальной группы. Не идти по пути контрастов, а показывать просто, как внешняя атмосфера меняет социум. Там вот есть патриархальная польская деревня, во многом на русскую похожая. Она оградилась от окружающего мира всякими распятиями, вокруг которых сидят бабушки и молятся. Но тем не менее уже за этими распятиями стоят новые — огромные такие электрические ветряки. И у этой деревни совершенно очевидно иное будущее, она стоит на пороге новой жизни.

— Но эти ветряки — антитеза трубе. Первый признак Европы, если едешь на машине, — ветряные электростанции, особенно в Северной Европе, где есть такой пунктик на альтернативных источниках энергии и экологичности.

— Ну мы же понимаем, что газ и тепло в нашей жизни присутствуют. Даже там, где его нет: он формирует жизнь, потому что его нет. Как на Украине, где Вечный огонь отключают из экономии. Даже в Чехии, которая никак не связана с газом как политикой: там крематорий на газе работает. И мы при этом видим, что жизнь меняется. Она отчасти приобретает большую логику, упорядоченность, эффективнее используются средства. Ну вот в том же эпизоде в крематории — там же хоронят людей в картонных коробках! Это тоже элемент...

— Альтернативного источника энергии? То же, что и ветряные электростанции?

— Да-да-да, экономия в чистом виде. Такая, которую у нас не представить, не может у нас семья переступить через этический, генетически выработанный порог. У нас государство, конечно, хоронит в целлофановых пакетах, но это цинизм государства, а не индивидуума. У нас сын не примет такого решения — маму хоронить в картонной коробке.

— Расскажите про литературный сценарий фильма — насколько я понимаю, вы, прежде чем снимать, составили его. Это что такое было — путеводитель по трубе?

— Нет, это была чистая литература. Там было подробно описано все, что мы хотели экранизировать. Ну вот 9 Мая — подробно описано, как, что и где мы снимаем. Но это было просто эссе такое.

Кадр из фильма «Труба»

— Это был репортаж или план желаемого результата?

— Нет, еще раз: я описал фильм, мне было важно зафиксировать какие-то важные допуски, собственные мысли и ощущения. Ведь важный элемент фильма — минимализм. И, чтобы от него не оторваться, мне нужно было картину написать. А когда я ее стал снимать, какие-то вещи исчезли, какие-то подтвердились. Там, скажем, был эпизод о том, как семья отправляется в Европа-парк. Это такое место, где каждая страна Европы представляет собой аттракцион. Его проспонсировал «Газпром» — и там есть макет трубы, пенопластовые машинки какие-то, домики... И я хотел финал фильма сделать там. А потом, просто по ходу, решил иначе. Это слишком эффектно, это минимализм превратило бы в экспрессионизм. А я этого не хотел — потому и сделал картину без финала. При том что я финалы делать умею — поднять драйв в зале. А здесь нет точки, просто нивелирование, опускание градуса. Бойкий финал разрушил бы картину. Зритель бы решил, что все это ради финала. А мне надо, чтобы в конце зритель максимально отмотал все назад.

— Насколько вообще здесь важны герои — или они просто пешки?

— Они ничего особенно не меняли, только привносили фактуру и конкретику. Но ничего, опять же, кардинально не меняли, не заставляли меня свернуть с намеченного пути. Хотя нет, я пару раз переживал, что вместо одного снимал другое. Однако сейчас я думаю, что здесь мы больше приобрели, чем потеряли. Я человек в работе жадный, забрасываю всегда широкую сеть. А что в нее попадает... Ну вот я так скажу: мы снимали в деревне этот вагон-храм, который в фильме фигурирует. Он приезжает в деревню, и мы, когда ехали, рассчитывали, что сейчас снимем крещение ребенка. А семья его крестить отказалась. И это оказалось во сто крат выразительнее. А сидя в кабинете, я думал, что крещение в вагоне — круто и выразительно. Так что нет, реальность сильнее оказалась и ярче, чем я думал.