Юрий Любимов: «В наше время надо делать спектакли не больше полутора часов»

В Большом театре приближается премьера «Князя Игоря» в редакции Владимира Мартынова и Павла Карманова и в постановке Юрия Любимова

8 июня на Исторической сцене Большого театра начинается премьерная серия «Князя Игоря» Бородина в постановке Юрия Петровича Любимова, которую ждали еще в декабре, но перенесли из-за болезни режиссера. Помимо сценографа Зиновия Марголина важными участниками постановочной команды являются композиторы Владимир Мартынов и Павел Карманов, сделавшие новую редакцию не законченной автором оперы и пополнившие таким образом внушительный список ее редакторов и реставраторов (Глазунов, Римский-Корсаков, Павел Ламм, Анна Булычева). С патриархом-режиссером встретилась ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА.

— Вы же «Кармен» мечтали поставить?

— Да. Но пока конкретного предложения нет. То есть было от Большого, когда здесь был Васильев. Но потом соседка его спросила: «Ты расстроен?» — «Чем?» Так он узнал о том, что отныне в Большом не работает.

— А как возник в вашей жизни «Князь Игорь»?

— У меня закрыли мой театр. И, видимо, высокое начальство не хотело, чтобы я был безработным. Была такая светлая личность Авдеев (сейчас он у папы римского), которому очень не хотелось, чтобы я уехал из России. А я хотел уехать. У меня же много паспортов. И устроили меня в лучшее, что у них есть, — в Большой театр и Художественный театр.

А мне вообще работать не надо — мне 96-й год. Только если как феномен меня показывать. Но я согласился. МХТ я сказал, что хочу поставить «Бесов» — что и сделал в Театре Вахтангова. Потому что Табаков тогда сказал, что его молодежь и так уже делает своих «Бесов». Впрочем, с тех пор прошло два года, и никаких «Бесов» они не показали.

— А «Князь Игорь», получается, — предложение Большого театра?

— Да. Я же вроде как командировочный. Что ж я буду им говорить — нет, давайте я «Кармен» поставлю? Тем более какая-то «Кармен» у них есть. Хотя она мне не понравилась. Почему там девки в тюрьме? Они же свободные девки. Зачем их понадобилось за решетку сажать?

— В мире в качестве оперного режиссера вы дебютировали с современным сочинением — оперой Луиджи Ноно «Под жарким солнцем любви» в 1975 году в Ла Скала, в Москве вы вроде дебютируете с хрестоматийной классикой. Тем не менее вы и тут работаете с живыми композиторами — «Князь Игорь» ставится в редакции Владимира Мартынова и Павла Карманова. В чем она заключается?

— Господа из Большого театра расстраивались, что с последнего акта оперы уходит много публики. Я поговорил с Мартыновым, он очень профессиональный человек. Я лет 15 с ним в театре работаю. Говорю, берите Карманова и делайте редакцию. Это очень трудоемкая работа. Например, там есть солнечное затмение, во время которого русских и разбили. У Бородина не очень точно это сделано. А я постарался уточнить. Второй набег половцев я убрал. Зачем? Только путает.

Нашу редакцию партитуры мы проиграли в Большом театре, утвердили, комиссия целая была. Чистой музыки у нас теперь 2:15. Я вообще считаю, что в наше время надо делать спектакли не больше полутора часов. Этого вполне достаточно. Это нынешняя публика способна переварить. А больших спектаклей сейчас не надо делать.

— Правильно ли я понимаю, что никакой специально написанной музыки нет? Просто сокращено и сшито?

— Сшито, да. Но с некоторыми вставками из других сочинений Бородина. Однако за него никто ничего не писал.

— В последнее время наша оперная сцена стала пространством бесконечных споров и скандалов, которые связаны в первую очередь со вкусами и ожиданиями публики. Вы что-нибудь про это знаете?

— Ну это так все реагируют на джинсы. «Ах, джинсы на сцене? Позор, я с таким трудом достал билеты! И на джинсы ваши должен глядеть?» Но это ерунда, не надо на это внимание обращать.

— Но вас-то, наверное, будут не столько в джинсах упрекать, сколько в том, например, что опера сокращена на час.

— Но это уже критики будут ругать. Это бог с ними. На здоровье. Критик и должен ругать.

— В советское время образ Игоря трактовался как однозначно положительный...

— Положительный-то положительный. Но он же все проиграл, всех своих уложил! И хочет еще драться, чтобы реабилитировать себя.

— Это плохо?

— Очень даже плохо. Я начал репетиции с того, что рассказал, как был в Москве в 41-м году. Москва выла — бабы не пускали мужчин на фронт. Они были не обучены, но всех замели, потому что немцы шли на Москву. И это была трагедия. Поэтому я и от хора требовал, чтобы это был не помпезный поход такой, а трагическая вещь. Есть война. И все зрители, я так думаю, понимают, что это такое. Смысл — надо поменьше воевать. Надо хранить родную землю и находить какую-то возможность для сосуществования. У нас же сейчас тоже очень опасное положение: китайцы берут русских женщин — и все, идут, надвигаются.

Когда-то ж я вместе с Виноградовым поставил в МАЛЕГОТе балет Тищенко — «Ярославну». Приказали, чтоб он назывался «Ярославна», а не «Слово о полку Игореве». Меня вызывали наверх и допрашивали — что я этим балетом хотел сказать. Я и тогда ответил — надо меньше драться и не вести беспрерывные распри.

Но теперь начальники вроде терпят некоторую свободу. Некоторую.

— Вопрос вроде глупый, но по нашим временам совсем не беспочвенный — как вы относитесь к государственной цензуре?

— Резко отрицательно. Есть над нами суд — публика. Зачем еще? Ну, может, я бы охотно выслушал того министра, который сейчас у папы римского. Он образованный человек, европейский, говорит на многих языках, умный. Почему с ним не поговорить? Может, что-то лучше понять получится. Я не то что говорю — не трогайте меня! Я охотно выдерживаю всякие дискуссии. Но все-таки художник имеет право на упрямство.

— Настоящих лошадей в спектакле не ждать?

— Нет. Но зато будут настоящие, не бутафорские, музыкальные инструменты на сцене. Изгоняю бутафорию! Гусли, посуда, даже хлыст будет настоящий. Меня в старой постановке Большого театра некоторые мелочи иногда приводили в смущение. Выходят, например, эти два шута, Скула и Ерошка, а у них в руках какой-то кусок фанеры, и там веревочки натянуты. А они изображают, что это музыкальный инструмент. Как не стыдно, это же ужас какой-то! И лошадь живую еще выпустить! И зрители только и будут думать — накакает лошадь или не накакает? Мне это смешно. Лучше уж символ лошади какой-то дать. Опера — это же самое условное искусство. И вдруг хотят натащить живых скотов всяких! Я на это говорю: все равно вы не перекроете Дзеффирелли. Он вообще живых слонов выводил!

— Вы делаете оригинальную редакцию, при этом «Половецкие танцы» пойдут в старинной версии Касьяна Голейзовского. Как это все монтируется?

— «Половецкие танцы» Голейзовского — это шедевр. А я был с Касьяном Ярославичем хорошо знаком. Я к нему все время ходил на репетиции. И мы подружились. Я и сам был человек спортивный. Маленького меня отдали — знаете, тогда модно было — в школу импровизации Айседоры Дункан. Потому что мама все время меня спрашивала: «Что ты, Юра, делаешь?» — «Я танцую». — «А что ты танцуешь?» — «Танец волосинки. Вот когда ты завиваешься, мама, если взять твою волосинку и так сделать — з-з-з-з, — она в пружинку сворачивается. Вот я и танцую пружинку». Это мне лет шесть-семь было.

Папа привез нас в Москву, когда мне было пять лет. Так что я 90 лет москвич. Еще застал газовые фонари — как старички идут, зажигают. Так мне нравилось на это смотреть. Я жил в Земледельческом, где Плющиха.

— Кто для вас самый интересный персонаж в этой опере?

— Скорее, самое интересное — это взаимоотношения хана Кончака и Игоря. Потому что у Игоря-то положение патовое. Сын влюбился в дочь хана. У них искреннее чувство.

— Тяжело работать с тремя составами?

— Тяжело. Но иначе в опере нельзя. Должен быть запас. Запланировано ведь восемь спектаклей в июне. Как к финалу кто подойдет — это уж мы разберемся с дорогим нашим маэстро, Серафимычем.

— Вы с Синайским раньше встречались?

— Да. Там, на Западе. «Пиковую даму» в Карлсруэ делали.

— Вы поставили в мире больше 30 опер. Что в вашем оперном опыте самое для вас запоминающееся?

— Мне было недавно приятно услышать от людей из Ла Скала, что период, когда там были Луиджи Ноно, Аббадо и ваш собеседник, очень живой был. Театр как-то задышал. Аббадо — замечательный человек. Но когда он поругался с оркестром, ни одна скотина за него не заступилась. Профсоюзы его довели. И он уехал в Вену. Кстати, Станиславский один раз позвонил Сталину и сказал: «Иосиф Виссарионович, извините, что я вас беспокою. Мне мешают работать профсоюзы». — «Профсоюзы? Ликвидировать! Работайте спокойно». И профсоюзов не было для Станиславского.

А Аббадо довели. Он темпераментный мужчина. Все бросил и уехал. Знаете, людям мощным и самостоятельным вообще тяжело. Казалось бы, наоборот. Но нет. Они вводят новые вещи, а все сопротивляются, не любят нового. Человек привыкает к тому, что есть, ему так удобно.

Помню, был упрямый голландец — Хайтинк. Но дирижер с именем. О! Я мучился неделю, делал пьяную деревню в «Енуфе». Все фигуры были уже сделаны. Он начал репетировать и говорит артистам: «Не надо этого ничего делать, все идите сюда, стойте и пойте». Я тогда сказал: «Стоп, пойдемте к директору театра. Я ж вам все, как будет у меня в спектакле, рассказывал, вы головой кивали, все утвердили, а теперь взяли и зачеркнули недельную работу». И пошли. Но директор взял мою сторону.

— А вообще конфликты часто происходили?

— Бывали, бывали. В Ковент-Гардене, помню, как-то во время репетиции все начали бросать партитуры, кричать, что не допустят и все такое. А я партитуры спокойно поднимал и клал на место. Говорил: «Ведите себя прилично». Потом директор Ковент-Гардена сказал, что один только джентльмен есть — и тот русский. В такие минуты я спокоен, не завожусь.

Был конфликт с Груберовой. Репетировали «Риголетто». Голос у нее хороший, но она выламывалась и хулиганила. Она не хочет! Она не может! А чего там не мочь-то? На качелях качаясь, арию спеть и улететь на высокой ноте. Потом пришел Риголетто, говорит: сейчас-сейчас, все сделаю. Он ее отвез в ресторан, напоил и все урегулировал. Добился, что она сядет на качели и будет качаться.

— Чем отличаются наши певцы от западных?

— Нет, ну со мной они вежливы, ничего не могу сказать. Да еще праздники были. 9 Мая. Шепчут: «Две войны прошел». Цветочки подарили. Так что у меня тут очень симпатичные отношения, никто меня пока ни из каких склянок не обдает.

Прежде всего я борюсь за хорошую дикцию. Так как у русских певцов каша во рту, вообще ничего не поймешь. Это от лени все. Все согласные надо пропевать. И букву «ч» выговаривать. Последних букв не слышно. Я их тут довожу просто. Ну вежливо так. «Не понял, — говорю, — повторите еще раз».