Константин Богомолов: «Злободневность — только наживка»

День театра на COLTA.RU. Автор самого обсуждаемого спектакля весны-2013 объяснил ИННЕ ДЕНИСОВОЙ, зачем нужно раздражать интеллектуалов

— Сколько времени прошло от замысла до выпуска «Идеального мужа»?

— Мы начали репетировать в середине октября, а в марте уже его выпустили. Было намерение сделать шутку, был список людей, которых я хотел видеть в спектакле; потом началась работа, и все было выдумано на ходу.

— Как отреагировал Табаков, ваш руководитель?

— Не сделал ни политических замечаний, ни цензурных, ни эстетических. О том, какого рода хулиганство будет в спектакле, он не знал; увидел на прогоне, за сутки до первого показа зрителям.

— Не боялись его реакции?

— Разумеется, боялся. Но он не сказал ни слова, что вызывает глубокое уважение. Табаков — игрок и интуитивист, он азартен, по-хорошему циничен и одновременно романтичен. В нем сохранился подросток, поэтому с ним можно общаться неформально. Я сам — человек играющий, и дай бог сохраниться, поскольку я чувствую, что эта энергия — на самом деле главная, и чем больше накапливается жизненного опыта, тем важнее ее сохранять. Когда появляется знание всяких печалей, но при этом остается подростковость, нетрезвость оценок, реакций, действий — значит, слава богу, человек живой.

— Вы правда сначала хотели назвать спектакль Wildetime?

— Было. Но на сцене и так происходит дикость, зачем еще называть это дикостью? В названии оригинальном меньше пафоса.

— И это совсем не тот Уайльд, которого ждет зритель: от оригинального сюжета осталось немного.

— Объясните, пожалуйста, где именно не осталось Уайльда? Чиновник правительства есть? Его жена Гертруда есть? Их отношения — которые вызывают сомнения, даже когда читаешь собственно Уайльда: нет детей, зато есть странная попытка идеальности и столь же странная зависимость мужа от жены...

Приятель министра, родной и любимый, приезжая шантажистка. Я пересказал уже 80 процентов спектакля — сюжет тот же, что и в пьесе. Только спроецирован определенным образом, луч брошен под определенным углом. Человек может стоять, отбрасывая тень, похожую на чудовище. Но это не чудовище — это тень, которая именно что так падает. Таковы для меня отношения спектакля и произведения, которое режиссер берет за основу. Его мысль — луч, освещающий фигуру. Спектакль — тень от фигуры. Абсурдно требовать от театра как искусства, чтобы тень, то бишь спектакль, идеально соответствовала фигуре, которая ее отбрасывает. Наоборот. Играющий разум ищет любопытных преображений. А разум испуганный ищет точных соответствий...

— Сюжет для вас неважен?

— Не только для меня, но и для Уайльда. Сюжет «Идеального мужа» водевилен. Сюжет — всего лишь приманка, как и в спектакле стилистика шоу является чистой воды приманкой. Я с радостью сделал бы спектакль, где два человека 10 часов стояли бы на сцене молча, но я работаю в 800-местном зале, с определенной аудиторией: для того чтобы они досмотрели спектакль до конца, нужно дать им наживку. Чтобы они съели все эти эффекты и монтаж — и заодно проглотили радикальные вещи.

А водевильный сюжет Уайльда, повторяю, приманка: в «Идеальном муже» не сходятся концы с концами, у героев нет мотиваций, начнешь задавать вопросы — все расползается по швам. Там вообще-то нет психологии — у Уайльда. И в этом отношении, кстати, спектакль соответствует автору. Он антипсихологичен. Там исключена категория сопереживания.

— Но это какая-то очень непривычная для русского сознания ситуация — когда сопереживать некому?

— Оценка произведений «по героям» — давняя русская беда. Не «как сделано», а «что за человек персонаж, кому сочувствуем». Это очень опасная, на мой взгляд, вещь. Потому что люди — они на улице, а в книге или на сцене — условности. И бессмысленно рассуждать, хорошая условность или плохая.

Я говорю артистам: «Мы не играем персонажей, мы рассказываем историю. История рассказывается целиком: каждый знает ее и поэтому не ценит мгновений своего персонажа». Здесь нет поиска новой правды. Я — за отказ от возможности правды в принципе. Отказ от попытки передать реальность. Человек не способен воспроизвести на сцене подлинную жизнь. Да и зачем? В «Идеальном муже» бессмысленно даже говорить о персонажах: их нет, они — частное проявление общей истории.

Общей истории, которая складывается из монтажа совершенно разнородных элементов. Для того и осуществляется сначала намеренная деструкция — она нужна для создания конструкций из разных элементов.

Большая ошибка считать, что эклектика — бессистемное соединение: побив тарелки и чашки из разных сервизов, поймешь, что нельзя склеить любые части. Склейка — трудный процесс: нужно искать связь частей между собой. Эклектика и есть найденные связи среди разнородных элементов. Найти такие связи — невероятно трудная, но очень веселая задача. Веселая в ницшеанском смысле. Это веселая наука. Наука разрушения.

— А еще в спектакле много намеренной провокации.

— И более всего — в отношении интеллектуального зрителя. Ее было много еще в «Лире»: его намеренный примитив — все для вас, интеллектуалов, привыкших к изощренности, чтобы вы раздражались.

Как простой зритель раздражается от сложного, так сложные люди раздражаются от примитива. Особенно если примитив есть часть не считываемой ими игры. Их нервируют примитивность решения сцен, очевидность, лобовые метафоры, как дурака — минимальная сложность. Они чуют подвох, но не знают, где он, и боятся сознаться...

Я вообще часто думаю о равной опасности диктата как массового, так и элитарного зрителя в театре. Последние даже тупее порой. Простой зритель хоть пытается что-то понять и найти связи. Интеллектуал же, если не видит свои три сигнала сложности, делает кислую мину. У него есть привычка к изощренному зрелищу: он все посмотрел, он сложен и не допускает мысли, что с ним, возможно, говорит человек, включивший его в игру, смеющийся над ним. Потому как над интеллектуалом нельзя смеяться. Его можно уважать и с ним беседовать. А смеяться — ни-ни!

Поэтому разнообразное, разнонаправленное и намеренное раздражение публики — важная задача театра, ибо это прекрасная для этой публики терапия. Терапия для одеревеневшего мозга.

А раздражать можно по-разному. Я, например, всегда говорю артистам: можно плохо играть. Если вы знаете, что плохо играете, но делаете это холодно, спокойно и намеренно — пожалуйста. Я поощряю плохую игру, если это издевательство над зрителем. Мне нравится, когда говорят: «Ну так же нельзя играть, это же безобразие!»

Кстати, другой причиной моего обращения к уайльдовским текстам стало желание побороться с традицией «изысканного Уайльда». Посмеяться над тягой русского человека к английским газонам. Русские так хотят иметь тысячелетние традиции. Страстно хотят. Словно почвы не чуют под ногами. Потому, наверное, Лондон и все английское производит на них гипнотическое впечатление.

— Вы не любите русского человека?

— Я нежно люблю русского человека в его способности быть абсолютно циничным и абсолютно нежным одновременно и в его готовности ко всем дикостям жизни. В этом его сила и энергия. Не в высокой духовности.

Настоящая сила русского человека — в его способности жить в аду и смеяться. Русский человек наиболее приспособлен к аду: не в понимании плохих бытовых условий, а к тому нравственному кошмару, который вокруг нас. Русский человек силен своей какой-то глубинной иронией. И ирония его вполне религиозна. Ирония русского человека и есть его религия, его вера. Ирония — наша церковь. Ирония наша. И это единственное, что позволит выжить в этом мире.

Сцена из спектакля «Идеальный муж»

— Одна из главных провокаций спектакля — второй акт, где священник превращается в Мефистофеля. Это чистая провокация или в этом есть доля авторского отношения?

— Я часто думаю: как бы жил человек, если бы он не знал, что умрет? Он бы жил от рождения. А христианская цивилизация живет к смерти. Если бы человек не знал о смерти, не помнил о ней и жил от рождения, то старение не было бы кошмаром и угасанием, а было бы формой развития, формой преображения тела.

Как распятие влияет на сознание и подсознание? Юное существо, ребенок, который смотрит на распятие, — он не услышит теологических исканий, он будет видеть мертвое тело. Красивое мертвое тело в балетной позе. И культ смерти воцарится в подсознании. Не сознании — подсознании. Зачем тогда удивляться, что мыло в итоге стали из людей варить, а христианская цивилизация это все съела? Нечему удивляться. Все логично. Тело — в дело.

— То есть вы никогда не чувствовали божественное присутствие в церкви? Вам не становилось там хорошо?

— Да, что-то чувствовал. Думаю, это атмосфера, которую церковь прекрасно умеет создавать. Есть ли это общение с Богом? Для меня — нет.

Я не принижаю важность места и атмосферы. Важность Духа того или иного пространства. Но отделяю это от идеи Бога.

Бог есть. Но это иное. Не про нас. Неважно.

А церковь... Это кока-кола: сколько бы мне ни рассказывали, что она разъедает желудок, я буду ее пить, пузырящуюся и холодную, потому что с ней веселее. И она утешает. Так и церковь.

— Религия как свод нравственных ориентиров тоже нежизнеспособна?

— Лично я не думаю, что человек хорош или плох из-за наличия или отсутствия веры. Думаю, что человек хорош по природе. Не вижу разницы между человеком верующим и неверующим: нравственность не зависит от религии — неужели вы считаете, что в дохристианскую эпоху люди были более злыми, чем в христианскую?

Связь с Богом через религию — то же самое, что любовь через штамп в паспорте. То есть штамп — выработанное требование общества, оценка успешности, например, женщины — но все это не про чувства.

Вы спросили о своде правил. Его необходимости для человека. Я очень часто слышу такие суждения от людей верующих. Странно... Я верю в людей, видимо, гораздо больше, чем люди, верующие в Бога. Я считаю, что человек умен, сложен, добр — и он в состоянии сделать выбор. Я верю в человека. И чем больше мы все будем верить в человека, тем быстрее человек поверит в себя сам и сам будет делать свой выбор. И я не сомневаюсь, что это будет выбор в добрую сторону.

— А как вы относитесь к тому, что спектакль называют актуальным и злободневным?

— Да ради бога. Злободневность — иллюзия. Это наживка. Упаковка. То, благодаря чему вообще смотрят второе действие и съедают формальные вещи. Аналогия Дориан Грей / Путин слишком очевидная: но мне лично гораздо интереснее взаимодействие с романом и история Грея. Восхождение серого человека — вот про что роман. Про серого человека, который обрел жизнь вечную. И ассоциации с кем-то конкретным интересуют меня куда меньше. Но в спектакле это тот самый случай, когда в наживку злободневности закладываются более важные вещи, которые осознаются не сразу и не всеми, но, может быть, будут поняты позже.

— Есть мнение, что кассу «Идеальному мужу» сделал Фейсбук.

— Бред. Я пишу на Фейсбуке про каждый свой спектакль. И все пишут. Фейсбук — слив эмоций и удобный способ быстрого чат-общения. Личное СМИ и одновременно исповедальня. Фейсбук позволяет людям реализовать массу желаний. Но Фейсбук, поверьте, — ничто для успеха спектакля. Есть в ФБ дискуссии о спектаклях — и дискуссий этих не меньше, чем вокруг «Мужа», но спектакли эти не собирают зал. А «Идеальный муж» распродан на месяцы вперед. Думаю, что произошел какой-то момент «попадания» — не в «актуальность» и «злободневность» ни в коем случае. Скорее людей привлек способ разговора. Зрители устали от привычного нарратива. Существенная часть аудитории требует другого — и мне эта аудитория интереснее.

— А что вообще сегодня происходит внутри театрального процесса?

— Мне трудно говорить о процессе, участником которого я отчасти являюсь.

С одной стороны, происходит деструкция театрального языка, с другой стороны — его консервация. Одни борются за обновление этого языка, другие — за его сохранение, и это не та борьба, в которой можно выиграть и проиграть. Мне кажется, театральная жизнь в России — огромный, бесформенный динозавр, у которого запор. Иногда он выпускает газы, иногда что-то, пардон, высирается. Но в принципе этот динозавр крайне неповоротлив, как и вся страна.

— А в жизни страны вы участвуете? На митинги ходите?

— Хожу. Считаю, что это правильно — туда ходить. Поскольку мимо каких-то вещей просто нельзя пройти: нехорошо фальсифицировать выборы, нельзя лишать сирот возможности обрести семью, нельзя сажать невиновных.

— То есть вы не разочаровались в протестном движении?

— Я не настолько наивен, чтобы считать, что результат придет немедленно, лишь только на улицу выйдут 50—70 тысяч человек. Я думаю, все сложнее. Бочка накапливается по каплям, но ее надо накапливать. И митинги, и гражданский контроль сегодня — единственный способ изменить жизнь.

— Страх раскачать лодку и спровоцировать восстание народа вам неведом?

— Рассуждения части тусовки и интеллигенции о страхе перед революцией, кровопролитием меня удивляют. Смешны опасения новой пролетарской революции. Аналогии с 17-м годом, по-моему, наивны. Ни в какую новую революцию я не верю: какой, к черту, семнадцатый год, когда те, кто пришел тогда, сидят во власти и по сей день, под что бы они ни мимикрировали. К тому же кого на вилы сажать? Интеллигенция давно испарилась, православная церковь стала подразделением ФСБ.

— Вы — не русская интеллигенция?

— Боже упаси. Я человек, я говорю по-русски, имею гражданство России и плачу здесь налоги. Называть себя «интеллигенцией» — игрища. Нет такого класса. Так же как нет мужиков с вилами — они спились. Гражданской войны быть не может, поскольку здесь некому и не с кем воевать: на одном краю — спившиеся, на другом — рассуждающие. Посередине — действующие и пытающиеся строить свое дело и выживать. И им, работающим, тяжелее всего. Этот слой зажат между люмпенами и бездельниками.

— А что-нибудь хорошее в этой стране есть?

— Конечно: есть потрясающий язык, масса земли и недра, еще есть много прекрасных, умных, талантливых людей. Когда они встречаются на митингах с требованием чего-то хорошего, честного, порядочного — они прекрасны. Когда они делают свое частное дело — они прекрасны. Когда они объединяются в борьбе с несправедливостью — они прекрасны. Но когда, объединившись по принципу «мы — интеллигенция» или «мы — образованные люди», они начинают рассуждать — они ужасны. Ужасна их уверенность: «ну все, с этой страной ничего хорошего не будет». Мне кажется, как только каждый начнет ощущать себя отдельно, не причислять к тому или этому классу, а мыслить и решать за себя — будет все нормально. В стране довольно сильный человеческий потенциал: пока в ней живут люди, а не гориллы, есть шанс, что будет хорошо. Я верю в людей. А в определения — не верю. И в предопределенность — что на этом пространстве никогда ничего хорошего не случится — тем более.

Также по теме:
Инна Денисова. Кирилл Серебренников: «Чем больше ханжества, тем больше хочется материться»
Инна Денисова. Юрий Бутусов: «Для меня главное — вовремя спрятаться»