Кирилл Серебренников: «Чем больше ханжества, тем больше хочется материться»

День театра: по просьбе COLTA.RU ИННА ДЕНИСОВА побеседовала с тремя героями театрального сезона — Кириллом Серебренниковым, Юрием Бутусовым и Константином Богомоловым

 
— Сначала о премьерах «Гоголь-центра» спрошу. Первый спектакль, «Братья», стал очень успешным. И пресса написала, что театральная материя поддалась режиссеру Мизгиреву лучше, чем кино.

— Пресса так считает? Вы не шутите? Это говорить про человека с кучей кинопризов и международным фестивальным признанием по меньшей мере странно. Леша — прекрасный кинорежиссер, чей стиль и театру оказался очень «к лицу». До «Братьев» многие не считывали притчевость, условность, сюрреалистичность его фильмов, принимая их за реализм, за «чернуху».

А театр эту его условность очень легко впитывает.

Еще в Перми, когда я позвал его делать читку немецкой пьесы на фестивале «Территория», стало очевидно, что в его арсенале средств присутствует яркая и острая форма - человек работает пространством, мизансценами, ритмами, разработками психологического рисунка роли: все это очень идет театру. И вообще он обладает традиционными умениями, которые сегодня почему-то оказываются ненужными, «олдскульными», из-за трудоемкости. Театр — трудоемкая «технология». Она требует «не читки, а полной гибели всерьез», длительных подробных репетиций, разработки деталей, полного погружения в материал, насилия над собой и иногда над другими и много чего еще. Я подозреваю, что сейчас молодые ищут более легких путей, которые, как они считают, могут привести к результату скорейшим путем. Их можно понять, потому что способы работы, которыми пользуюсь я, или тот же Леша, или Юра Бутусов, очень трудозатратны. Кровь и пот.

Одна из первых премьер «Гоголь-центра» — спектакль «Митина любовь» Влада Наставшева — хорошая иллюстрация моих слов. Там актеры «7 студии» Филллип Авдеев и Саша Ревенко порхают по вертикальной стене, в которой торчат несколько штырей. Делают они это легко, невесомо, по-цирковому лихо, все ахают и в конце плачут и от самой трогательной бунинской истории, и из-за обаяния, искренности, легкости, честности исполнения. А у ребят страшные мозоли на ладонях и синяки вместо тела. Но они приучены «пахать по-черному», они знают,что нужно терпеть, не жаловаться и улыбаться, даже когда очень больно. Потому что зритель о слезах, крови и поте артистов не должен знать.

— Второй спектакль — прошлогодний «Сон в летнюю ночь» вы перенесли с «Платформы» на «Винзаводе».

— Адаптируем его к новой площадке — это так непросто, посмотрим, что получится. Вообще «Платформа» во многих смыслах стал очень важным проектом и для меня, и для многих людей искусства. Площадка для эксперимента. Лаборатория, где учатся и художники, и вместе с ними зрители. Она существует всего полтора сезона, а помимо внутреннего лабораторного процесса уже дала вполне ощутимые и важные результаты — спектакли, перформансы, концерты, медиафестиваль. Даже «Золотую маску» получили за «Историю солдата». Но главное, что возник зритель «Платформы» — прекрасные молодые люди, которые «живут» вместе с нами. Москва получила уникальное пространство, которое и дальше будет развиваться и давать новые «всходы» — мы с кураторами много чего полезного и важного придумали на этот и следующий сезон. Мне важно продолжать работать худруком «Платформы», хоть теперь с открытием «Гоголь-центра» это дополнительная нагрузка, а часов в сутках стало совсем не хватать. Но придуман большой проект, по которому площадки, подобные нашей, возникнут и в других городах России. И мы будем обмениваться постановками, проектами, мастер-классами. Так что «Платформа» начинает большую стройку.

Вот и спектакль «Сон в летнюю ночь», о котором вы спросили, возник из эксперимента на «Платформе». Мы занялись «Сном» после «Отморозков», когда ребята были еще студентами: пьесу часто ставят в вузах, это универсальная курсовая. Начали репетировать и поняли, что у персонажей слишком много проблем, что никакой юношеской беззаботности и в помине нет. Есть тревожное состояние полусна-полуяви. У героев пьесы, как всегда у Шекспира, статус «все сложно». Очень подошел для этого спектакля винзаводовский ангар, в котором я решил сделать спектакль-путешествие. Никакого физического леса у нас нет, а есть внутренняя территория, где герои борются со своими проблемами, фиксациями, страхами, фобиями.

— Интересуетесь психоанализом?

— Кто же им не интересовался?! Профессия часто того требует — работать надо и с психикой артиста, и с собственной психикой: с сознательным, подсознательным, бессознательным.

А судя по тому, что сейчас происходит с людьми, большинству нужен психиатр. Вокруг — сплошные психические поражения и ментальные обострения.

— Например, когда белгородский стрелок расстреливает ад?

— Жуткая история. И тут можно посмотреть шире — есть явное нездоровье в том, с какой агрессией одни реагируют на жизнь других. И ненависть, разлитая в воздухе. Наше общество — нездоровое. Мы регулируем жизнедеятельность друг друга через окрик, зуботычину, ужесточение режимов, принятие запретительных и ограничительных законов, репрессивных мер. Телевидение беспрерывно транслирует либо ложь, либо насилие, и театр не может на это не реагировать, не может притворяться, что он не часть этого общества: поэтому на сцене много насилия и много лжи.

Русский театр вообще жестокий. Не во внешнем проявлении, здесь он, наоборот, ханжеский, якобы целомудренный, театр — «мимими». Он жесток изнутри, по своему устройству, по тому, как актеры, допустим, любят «сильную» режиссерскую руку, любят, чтобы их «строили», чтоб на них орали. Если режиссер орет, если он тиран и деспот, то он — «настоящий»! Театр всегда часть страны и часть общества — у нас и в стране без тоталитарной составляющей, без страха наказания, а лучше смерти никто ничего не делает. И, наверное, этот когнитивный диссонанс между тем, что произносится, и тем, что люди видят в реальности, в том числе и дает психиатрические обострения.

— Это вы сейчас что нарисовали — картину мира? Страны? Большого города? Москвы?

— Вы все перечислили. Резкие обострения происходят в больших городах, в «соковыжималках», где превышен порог человеческой чувствительности.

Хотя энергия Берлина более позитивная, легкая. А в Москве тяжело. Десять лет назад было полегче, сейчас — совсем плохо. Москва сегодня — город не для людей, а для машин, особенно для машин с мигалками: поэтому многие мои знакомые ведут ночную жизнь, она спокойнее. Да и я сам чувствую себя лучше ночью, когда все стихает. Но если говорить про театр, то у него случились «обострения». И мне это нравится. Он словно очнулся от летаргического сна — появились «тревожные» спектакли, что-то сдвинулось, возникла интонация протеста против ханжества, против нового «мещанства», против несправедливости в обществе. И это вовсе не потому,что собрались члены «преступной группировки» критиков, режиссеры-маньяки и составили заговор с целью погубить милый, светлый, чистый, наивный, очень духовный,«классический» русский театр. Эти рассуждения — тоже пример явного психического нездоровья. Есть нескольких ярких художников — я имею в виду режиссеров, драматургов, композиторов — которые пытаются «сформулировать» наше время, которые говорят о том, что происходит «здесь и сейчас». Художник всегда первый чувствует, что что-то важное случится.

Мы чувствуем, что что-то происходит. Земля дрожит, этого нельзя не улавливать: как перед землетрясением собаки, кошки и птицы чувствуют вибрации, так и люди, занимающиеся искусством, понимают, что все нехорошо. И не могут об этом честно не сказать. Поэтому настоящий во всех смыслах этого слова российский театр — он очень резкий, протестный, провокационный. Это театр-крик,театр-боль, театр-сарказм. И чем больше будет в обществе лжи, подлости и несправедливости, тем больше в театре будет боли,тем громче крик, тем острее сарказм.

— А почему вы вдруг решили делать спектакли из Висконти, Триера, Фассбиндера?

— Давно хотел. Есть какое-то количество идей, которые глупо применять в театре, где работаешь как наемный работник, и уместно применять, если отвечаешь за этот театр. Поэтому, когда мне такая возможность представилась, я стал их реализовывать.

Я не понимал, почему у нас все говорят о недостатке драматургии, ждут какую-то пьесу и часто ставят говно, а тут серьезная кинодраматургия нашим театром не востребована. Сейчас в творческой лаборатории мы с молодыми режиссерами будем заниматься еще и советской кинодраматургией. А в «Гоголь-центре» пьесу Любови Стрижак «Страх» по фильму Фассбиндера делает Влад Наставшев, а «Идиотов» в интерпретации Валеры Печейкина ставлю я, поскольку это один из моих любимых фильмов Триера. И вообще мне этот художник важен, интересен и близок.

Сцена из спектакля «Идиоты»

— Его антигуманизм вас не смущает?

— Не знаю, «Идиоты» и «Рассекая волны», по-моему, — гимн гуманизму! Мир так устроен сегодня, что оставаться гуманистом художнику все сложнее. Нет, безусловно, неприятно, когда после спектакля люди уходят раздавленными, я сам стараюсь так не делать, но оставляю за художником право так поступать. Например, никогда не забуду впечатления от «Вора» Марка Захарова — спектакль заканчивался очень мрачно, не было никакого просвета, на сцене лежал труп, всем запрещали хлопать, и все в полной тишине, обливаясь слезами, выходили из зала. Но у этого решения помимо настоящего катарсиса был невероятный социально-терапевтический эффект. На фоне советской ура-патриотической лозунговой действительности ты вдруг понимал, что все не так примитивно устроено, как тебе пытается рассказать пропаганда. Что мир сложный,объемный,что есть в нем разное — есть и трагедия, есть и боль. Это созвучно сегодняшнему дню: чем больше ханжества во власти и внешнем мире, тем больше хочется материться. Часто матом — этим великим достижением великого русского языка — отстаиваешь право на сложность мироустройства.

— В ваших «Идиотах» вы ищете современных юродивых?

— Что получится, еще непонятно. Пробуем, экспериментируем на себе. Непросто все это. Пришел вот сам недавно в одно приличное место, гадостей всем наговорил: вылез внутренний идиот. Когда чувствую возникающую вокруг тухлятину, которой опасно поддаваться, хочется ее немедленно сломать и взорвать. Чтобы не заразила. Триеровские «идиоты» проверяли общество на толерантность, а у нас так просто не проверишь, опасно для жизни.

У нас в спектакле будут разные «идиоты», пестрая компания. Такие, например, которые перестают жить по общественным правилам. Бунтари, художники, маргиналы. Будут и те, кто бросает бизнес и едет на Гоа. Понимающие, что надо вырываться из рутины. Разные отечественные «идиоты».

Современный юродивый — это в первую очередь художник. Группа «Война», например, — абсолютные идиоты в нашем смысле. Pussy Riot выступили как типичные юродивые, канонические, прямо пушкинский бедный Николка, сказавший: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Pussy Riot его ведь чуть ли не дословно процитировали! Только реакция у царей последовала разная: один сказал «оставьте его», а другой — «двушечку».

— У вас будут элементы политической сатиры?

— Не мой жанр. Я вместо того, чтобы зло смеяться, начинаю жалеть героев. Часто, делая спектакль про отъявленных мерзавцев — как в «Околоноля», где мне хотелось воспроизвести на сцене адовы круги, — задумываюсь, что нет одноклеточных людей, что любому, даже самому отъявленному негодяю, бывает больно и плохо. Читаю, допустим, про братьев Царнаевых и вместо возмущения и осуждения представляю, как младший, после того как джипом проехался по телу старшего брата, прострелил себе горло, чтоб умереть, но не умер — один лежал в лодке, истекал кровью… И мне важно понять и представить, что он в этот момент чувствовал. Вот это мне интересно, а не сатира, плоская и двухклеточная.

— Я тут зашла на вашу страничку в Википедии. И в разделе «Взгляды» прочитала: «в феврале на страницах журнала New Times поддержал подростковую гомосексуальность». Вы понимаете, какие вам приписали «взгляды»?

— Я сказал: «Ребята, уезжайте из этой страны — здесь вы никогда не станете счастливыми». Значит ли это «поддержал гомосексуальность»? Ну хорошо, пусть — от своих слов я не отказываюсь. Мне кажется, если ты честен, если говоришь то, что считаешь важным для себя, то тебе нечего бояться. Тебе, разумеется, могут это припомнить и наверняка припомнят не раз, но врать или «согласно молчать», как делали в советское время наши родители — «не говори лишнего!» — значит плодить собственные неврозы.

— А в общественной жизни вы участвуете?

— Она странная у нас — «общественная жизнь». Как и общество наше сегодня. Понятно, что «если ты не занимаешься политикой, то политика занимается тобой». Вопрос только — как ею заниматься. Как выразить несогласие с тем, что у нас и с нами происходит? В отличие от тысяч людей, которые идут на площадь от возмущения беззаконием и подлостью и чтоб не быть «баранами, дающими кожу на барабаны», я пока еще могу донести свое мнение иным способом. Хотя бы через интервью или через спектакли. Хотя сегодня мест, где возможен честный разговор, все меньше и меньше. Но пока не ввели цензуру на манер СМИ в театре, важно эту редкую территорию свободы использовать.

Люди разочаровались, почувствовали,что надо что-то делать по-другому... Политика — всегда для меня вещь скользкая. Часто использующая людей как пушечное мясо. Манипулирующая ими через пропаганду. Политика любит всех делить на «наших» и «не наших», на «их» и «нас». Понимаю, почему им это выгодно. Но сам я не хочу такого примитива, мне нравится видеть более сложную картину мира. В «них» есть огромный спектр: там разные люди, и такие, и сякие, и подлые, и честные. Не одни только «черти с копытами». Когда я пришел в театр Гоголя, напротив меня стояли «они»: орали «уходи», проклинали, все казалось полным тупиком… Но я вдруг увидел, что кто-то прячет глаза, кто-то отворачивается, и все это не «толпа», а разные люди. Тогда я и решил разговаривать не с «труппой», а с каждым отдельно. И выяснилось, что и разговор складывается, и выход из тупика возможен! И воображаемые «мы» — не такие уж и «мы» вовсе. У одного свои интересы, у другого карьера, у третьего семья со связями на всех уровнях, а четвертый за нас за всех сядет по «Болотному делу». «Мы» очень разные. И иногда с каким-то из «них» проще договориться, чем с каким-то из «нас». Иногда кто-то из несомненных «их» дело полезное делает, а кто-то из тех, кто уж точно «мы», пустословит и такую паранойю и бред выдает, что не очень хочется быть в этом «мы».

У Померанца есть хорошая цитата: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, который вступается за правое дело». Про нас, не правда ли? Поэтому зло и непобедимо. Хотя опять же схема «добро-зло» мне не близка. Еще Померанц говорил: «Для меня очень важен не предмет полемики, а стиль полемики». Так и для меня сегодня важен не только предмет разговора, но и форма разговора. Я хочу строить театр. Я хочу любить. Я не хочу постоянно искать врагов: мне слишком хватает собственного несовершенства.

Премьера спектакля Кирилла Серебренникова «Идиоты» по мотивам одноименного фильма Ларса фон Триера состоится завтра в «Гоголь-центре»

Также по теме:
Инна Денисова. Юрий Бутусов: «Для меня главное — вовремя спрятаться»
Инна Денисова. Константин Богомолов: «Злободневность — только наживка»