Памяти Алексея Балабанова

Кинокритики об ушедшем режиссере

Андрей ПЛАХОВ

Мы с Лешей встречались в Питере, в Выборге, в Москве и еще, со странной регулярностью, в Роттердаме. Он любил этот фестиваль, выделяя его из остальных «буржуазных». Помню его с Сельяновым еще в середине 1990-х на роттердамском «Синемарте»: среди типовых европейских «экзеков», суетливых агентов по продажам и дистрибьюторов они напоминали парочку заговорщиков-народовольцев — Сельянов с окладистой бородой и Балабанов в круглых очках и со свисающими на плечи жидкими волосами. Они искали денег на фильм «Про уродов и людей», но нашли в итоге в России.

С голландцами Балабанов не церемонился. Как-то его промурыжили в посольстве с визой, и когда все-таки оформили, он дал интервью местной газете, назвав их фашистами. Вечером мы уже в который раз оказались в знакомой мизансцене в китайском ресторане «Тай-ву», где фестиваль устраивал традиционные ужины для русской делегации. Это настоящий гастрономический рай, но Леша был недоволен, требовал супа и рюмку водки. Местный «дженевер» своим ослабленным градусом и запахом можжевельника его не устраивал, и он начал с грустью вспоминать, какой отличный борщ готовит его жена Надя. Надя сидела рядом и следила, чтобы водки было не слишком много. И наступал момент после первой рюмки, когда Леша, мысленно заедая ее Надиным борщом, был абсолютно счастлив. Последний раз, в январе, он мне даже показался веселым, если данное слово к нему вообще применимо. Никто не знал, что это последний раз.

Роман ВОЛОБУЕВ

Я первый раз увидел его на премьере второго «Брата», там была адская толпа, перед кинотеатром зачем-то стояли патрульные машины со включенными мигалками, а Балабанов стоял около туалета, и к нему все лезли с диктофонами и задавали примерно один и тот же вопрос — что-то про то, хорошо ли стрелять в негров. А он стоял и как-то вальяжно отшучивался, вроде как все дураки и ему наплевать, и при этом как бы немножко приплясывал на месте. Я долго не мог понять, что происходит, а потом понял, что у него дрожат колени от волнения, очень сильно. Еще он всегда, когда прощался, говорил: «Будь здоров». Я очень его любил и люблю.

Иван ЧУВИЛЯЕВ

Думаю, мало кого имело смысл журналисту так бояться, как Балабанова, — и дело не в его легендарной немногословности и манере отвечать на все вопросы «нет».  Дело в том, что спрашивать попросту нечего было. Когда я шел с ним разговаривать на Васильевский остров — не волновался, а именно что накатывала паника.  А уже после того, как я у него брал интервью, — боялся включать диктофон. И когда снова попробовал подступиться расшифровать — смог это сделать только в несколько заходов. Потому что после каждой фразы накатывала бешеная, лютая жуть, какая-то мамлеевщина. В общем, понятна природа этих его «нет» — особенно, как ни страшно, теперь. От разговора с Балабановым осталось ощущение, что общался с медиумом. Тоже мамлеевская какая-то штука: чувствуешь себя мальчиком, который пришел к какому-то шаману, сидящему в избе в лесу, и спрашивает: а вот когда рука чешется — это к чему? Шаману, естественно, это все неинтересно, и он тебе, дурачку, отвечает: ну да, к деньгам. Только ты же помрешь все равно — зачем они тебе? Вообще от интервью осталось ощущение бешеного стыда и неудобства в итоге — я себя каким-то сказочным кретином чувствовал. Когда вышел «Брат», мне было одиннадцать лет, то есть буквально вся моя сознательная жизнь прошла с Балабановым, и было ощущение, что держится она только на нем. И сейчас мне опять дико стыдно, под стул от стыда хочется залезть. Потому что я ему этого так и не сказал, не решился.

Я долго не мог понять, что происходит, а потом понял, что у него дрожат колени от волнения, очень сильно.

Леонид ПАВЛЮЧИК

Балабанов никогда не был моим любимым режиссером, я относился к нему сложно, зачастую резко критично. Высоко оценивал его фильмы «Замок», «Про уродов и людей», «Брат», «Война», «Трофим». Но резко критиковал в прессе фильм «Брат-2», а в передаче «Закрытый показ»  — «Груз 200». Равнодушно отнесся к «Мне не больно» и «Кочегару», без восторга отозвался в газете о его последнем фильме «Я тоже хочу». Он знал о некоторых из этих оценок, но всегда при встречах первым здоровался, радушно улыбался. А после окончания «Закрытого показа», где я наговорил в адрес «Груза 200» много нелестных слов, он сам подошел ко мне и сказал: «Я уважаю вашу точку зрения». И пожал руку.

Эта коллизия с некоторыми нюансами повторилась в прошлом году на «Киношоке», где на пресс-конференции по фильму «Я тоже хочу» я задавал ядовитые вопросы, а он потом подошел и поблагодарил за живой интерес к фильму. Я тут же воспользовался ситуацией и включил диктофон. Он поморщился (не любил давать интервью), но терпеливо еще минут 15 говорил со мной — о том, что не любит поздние фильмы Тарковского, в частности, «Сталкер», считает его (дословно) глупым, что не будет сегодня смотреть и пересматривать Чаплина, Куросаву, Феллини – мол, классика ему скучна, что из современных молодых режиссеров ценит не Звягинцева, Хлебникова, Попогребского, которых я ему услужливо подсказал, а Петра Буслова и Игоря Волошина. На вопрос о собственных творческих планах ответил, что планы, конечно, есть (и перечислил все свои написанные, готовые к постановке сценарии), но он очень устал. Эта усталость, кстати, сквозила во всем его облике: в неуверенной походке, в замедленных движениях, в вялой речи, словом, в полном отсутствии энергетики. Я приписал это расслабляющему влиянию кубанских вин (Балабанов на «Киношоке» себе сильно позволял), но дело, насколько я теперь понимаю, было серьезнее и глубже.

Мои короткие встречи с Балабановым оставили у меня совсем другое послевкусие, нежели его фильмы. Снимая преимущественно мрачное, депрессивное кино, Балабанов по своему человеческому нутру был, как мне кажется, абсолютно искренним, светлым, божьим человеком. Об этом же говорит и Сергей Сельянов, который знал Балабанова куда лучше меня. Значит, так оно и есть.

Василий КОРЕЦКИЙ

Так вышло, что интервью с Балабановым было моим первым в жизни интервью. Ощущение неловкости, возникшее еще в коридоре московского офиса СТВ, немного похожего на казенный дом, нарастало по мере того, как двигалась очередь унылых коллег-незнакомцев, мрачно входящих и выходящих из кабинета, где скучал Алексей Октябринович. Настал и мой черед. Разговор не клеился, на вопросы — хотя какие могли быть вопросы к режиссеру, в фильмах которого все, в общем, сказано битым словом? — А.О. отвечал односложно, фразами-заготовками. Случайно обмен междометиями вырулил на Гоголя, а с ним — и на Лескова, которого я как раз читал, не зная еще о мечте Балабанова экранизировать «Соборян». Последующие минуты нормального, человеческого разговора было как-то неправильно портить оставшимися у меня на листочке вопросами, и я поехал домой с чувством, что журналистика — глупейшее из занятий и нужно, чтобы кто-то что-то с этим сделал.

Антон КОСТЫЛЕВ

Когда шел к Балабанову, изрядно нервничал — у любимых режиссеров брать интервью всегда трудно, да и наслышан был о том, что разговаривать с ним нелегко. Пришел, позвонил в дверь. Открыл сам Алексей Балабанов и сказал: «Привет. Заходи». И вся неловкость пропала. В том, как легко он перешел на «ты», была не фамильярность или надменность, а просто обращение одного человека к другому человеку. Это «ты» никак не сокращало дистанцию, просто определяло ситуацию: вот комната, в ней сидят люди и разговаривают о том, что для них важно. И в этом же «ты» было что-то, что позволяло Балабанову делать именно такие фильмы — про людей и уродов, которые всегда тоже люди.

Константин ШАВЛОВСКИЙ

Больше всего запомнился эпизод, как мы пришли к нему в 2008-м смотреть черновую версию «Груза 200» — Люба Аркус, которая смотрела ее не знаю в который раз, я, Наташа Мещанинова и Боря Хлебников. Сидели потом пришибленные на кухне, Боря сходил за водкой, а я почему-то сидел рядом с Лешей, хотя и ужасно его тогда боялся. Вдруг в середине застолья Леша посмотрел на меня с прищуром, вызывающе спросил: «Ты еврей?» Услышав утвердительный ответ, наклонился и шепотом на ухо сказал: «Если честно, мне по х...».

Костя Мурзенко вчера сказал: «Леша не был мне близким человеком — он был любимым». Думаю, под этой фразой подпишутся многие.