Еще раз о новой Мариинке

Эксперты о петербургской архитектурной премьере

 
Уже понятно, что именно здание на Крюковом канале позади старой Мариинки стало в этом сезоне главным событием российской оперной жизни — самым обсуждаемым, спорным и болезненным. И эта болезненность усиливается оттого, что фактически уже несколько поколений выросло, толком не зная, что это такое — открытие нового большого оперного театра (редкие исключения типа «Новой оперы» или Новой сцены Большого театра — это все-таки другой масштаб и другие амбиции).

В современном мире новый оперный театр — это почти всегда не здание с колоннами и ангелами на плафоне и далеко не всегда — мощное архитектурное высказывание. Это в первую очередь супертехнологичная фабрика по производству оперных и балетных спектаклей; мало что в нынешнем искусстве сложнее, ранимее и многодельнее их. И сегодня, говоря, например, «Опера Бастилия», мы имеем в виду не столько огромное здание, проклятое парижанами за снесенный ради него квартал в центре города, сколько его технологические возможности и выпускаемую продукцию.

Чтобы еще раз задуматься над этим, COLTA.RU решила собрать фотогалерею оперных театров, построенных в мире за последние два-три десятилетия, а также задать людям, имеющим отношение к музыке, театру, архитектуре и Петербургу, немного провокативный вопрос.

«Вот сейчас рукопожатным считается ругать новое здание Мариинки и тосковать по былому виду Крюкова канала, но при этом же — поддерживать новую оперную режиссуру и обличать ретроградов, которым она не нравится. Не видите ли вы здесь некоторой несуразности? Ведь в обоих случаях — история про общение с тем, что мы называем “классикой”, про нарушение привычной гармонии».

Новое здание Мариинского театра, Санкт-Петербург

Григорий РЕВЗИН, архитектурный критик

Смотря как нарушать.

 
Владимир РАННЕВ, композитор

Сравнение некорректное, потому что апеллирует к оценочным суждениям, которые в этом вопросе, как говорил капитан Жеглов, «номер шестнадцатый». Важно вот что: в одном случае (с режиссурой) мы имеем дело с интерпретацией текста, в другом (с архитектурой) — с ликвидацией.

 
Анна ГОРДЕЕВА, балетный критик

Насколько я понимаю, те, кто ругает это здание, ругают его не потому, что оно современное, а потому, что оно кажется им невзрачным. (Меж тем противники современной режиссуры ругают ее за что угодно, только не за невзрачность.) Что касается меня — мне вообще-то здание новой Мариинки сразу понравилось. Да, жаль вида на канал (но, может быть, мостик снесут — от него все равно никакой пользы?). Но я попыталась представить себе на этом месте здание, сделанное по более амбициозному проекту, — и поняла, что такое здание потребовало бы сноса всего квартала. Великой архитектуре нужно место вокруг — а этот проект как раз вполне удачно вписался в ту серятину, что идет по улице Декабристов (прошу прощения, я не патриот Петербурга). Но главным мне представляется не внешний вид. Я глубоко убеждена, что театр может выглядеть хоть как торговый комплекс, хоть как крематорий — лишь бы внутри все было правильно. Чтобы было все слышно. Чтобы было все видно — отовсюду. Чтобы людям, которые там работают, было удобно работать. Вот и все. Если кратко: в театре (и везде) работа важнее пиара. А фасад — это вид пиара.

 
Катерина НОВИКОВА, пресс-секретарь Большого театра

Я думаю, что вопрос не до конца корректный, потому что театр — искусство гораздо более сиюминутное, чем архитектура. И в театре предметом искусства для меня становится спектакль, а не музыка или пьеса. Спектаклей и режиссерских прочтений может быть бесконечно много, и они совсем не должны жить вечно.

Что касается вопросов градостроительства, то мне не нравится, когда перекрываются перспективы города и виды на каналы. Но в каком-то более общем виде и то и другое (театр как зрелище и театр как дом) — это вопросы эстетики и таланта. Как писал поэт Оден, искусство не делится на новое и старое, оно делится на скучное и не скучное. И что касается здания Мариинки-2, то снаружи это скучное здание для меня. Мне бы лучше что-то вызывающее даже, но гениальное. С другой стороны, внутри этого здания помимо его функциональных плюсов (я лично не была на сцене, но верю, что это здорово; только мне обидно, что у балета нет возможности работать на наклонном полу, как это было принято традиционно в России) мне нравится его открытость городу. Потому что город вокруг, его крыши, каналы, купола соборов гораздо интереснее ониксовой облицовки внутри. И я приветствую возможность гулять по крыше и смотреть сквозь окна центрального фойе на Мариинку-1.

Мне только хотелось бы, чтобы те или иные здания, те или иные постановки были не результатом случайных решений, а частью продуманной эстетической программы. И чтобы больше в нашей жизни было масштабных людей, понимающих сущностно, почему одно хорошо, а другое нет, и чтобы именно такие личности могли служить опорой тем, кто не видит в себе способности составить собственное мнение.

 
Ольга МАНУЛКИНА, музыковед

Не вижу никакой несуразности. Дело отнюдь не в том, что это новая архитектура, а в том, какого она качества. Если бы на Крюковом канале воздвигли архитектурный аналог режиссуры Дмитрия Чернякова, я была бы обеими руками за.

 
Марина ДАВЫДОВА, театральный критик

С той только разницей, что партитура оперы или текст пьесы никуда от нас не денутся — после любой самой радикальной интерпретации их можно заново перечитать и пересмотреть. А вот былого вида Крюкова канала у нас уже не будет. И вряд ли случайно во всем цивилизованном мире терпимость к режиссерскому произволу по отношению к классике (вопрос о границах этого произвола уже давно не дебатируется, просто признано, что тут границ нет) идет рука об руку со все более трепетным отношением к исторической застройке. Так что это, безусловно, разные вещи. О самом здании Мариинки сказать ничего не могу — просто не добралась до него еще.

 
Юлия БЕДЕРОВА, музыкальный критик

Несуразностью было бы верить, что архитектура — это застывшая музыка. Или что музыка, в свою очередь, — раскисшая архитектура. Но метафора остается рабочей и обязывает спорить: партитуры не стоят среди города и не обязаны своим появлением физическому разрушению ветхой реальности. Инерция аналогии такова, что приходится вспоминать очевидное: новая (или старая) режиссура поверх партитуры — всего лишь интерпретация. Галлюцинация, сон, молоко в глаза. Она даже не может толком претендовать на музейную репрезентацию. Почему-то это мало кого успокаивает. Казалось бы — пройдет немного времени, и никто уже не разберет, что там придумал режиссер. И от спектакля в музее останутся только эскизы художника, нотный том или ворох партий. Архив будет складом улик и расскажет о материальности, нагруженной чьими-то персональными чувствами. А взамен потребует почитания. Но спектакль — не музей, строится каждый раз заново и пропадает. Ворох эмоций и скоротечных фантазий на сцене по поводу текста в музее требует только внимания и сочувствия. И город — не музей, тоже не требует почета. Было бы глупо настаивать на неприкосновенности его фрагментов, в которых телесность слиплась с эмоциональностью — и эти сгустки стали много значить. Они не были огорожены и снабжены указанием поклоняться. Даже глубоко невежливая по отношению к верующим в неприкосновенность культуры режиссура не разрушает предметы культа. Но городское строительство перепахивает материал. Пронумерованный рукописный автограф или чертеж давно пропавшего огромного театрального занавеса — вот он, Крюков канал, и по нему тоскуют люди. Речь идет об утрате физического мира, телесных взаимодействий с ним, словно это была утрата части себя.

Когда питерцы говорят об уничтожении открыточного вида — это не очень нервно. Сумма открыточных образов, которая существует у меня, например, в голове, от канала до Тадж-Махала, не меняется от исчезновения любого из оригиналов. Но если рассказывают, как были счастливы именно в этом месте, — сразу все ясно. Теперь внутри вовсе не музейной реальности — кусок Торонто (архитекторы, срыв ландшафт, поставили на канале копию канадского оперного театра). Непредвиденный экспонат выглядит настолько же неуместно, насколько завораживающе. Как будто его принес и поставил сюда ураган Гингемы. Осталось найти Элли, чтобы все сошлось.

Элли расскажет, как она была счастлива здесь, в Торонто. То есть как бы уже на канале. Ее рассказы станут частью этого места точно так же, как неподдельное офигение Страшилы. Со временем физиология места заново срастется с подходящей эмоциональностью, все будет хорошо. Но, признаться, такой же трюк в условиях художественной реальности спектакля был бы гораздо менее травматичен. Потому что охранительный пафос по отношению к оперной режиссуре — не столько страстное желание не трогать ценности, чтобы они не трогали тебя, сколько всего лишь проблема совсем слабого воображения. Всего-то пара-тройка часов, а кажется, они никогда не кончатся. Так и будут торчать посреди твоей жизни, как дом из Торонто. Раздавив все хрупкое, что в ней когда-то было. Странный страх. Но если представишь, правда жутко.