Рекомендовано к прочтению

COLTA.RU отвечает себе и окружающим на вопрос: «А что бы почитать?»

Василий КОРЕЦКИЙ

Эти дни я в дороге, в прохладном (наконец-то) Петербурге, так что читаю Kindle. В нем кроме «Мертвых душ» Гоголя, лучшего спутника путешественника («гостиница его была известного рода»), — моя личная библия, которую я мучаю уже год с лишним — скорее из лености, чем из священного трепета. Читаю урывками, по три раза штудируя непонятные места, по неделе медитируя над фрагментами, напротив, уж слишком понятными, регулярно возвращаясь назад и сверяя прочитанное ранее с каким-нибудь другим, внезапно конгениальным текстом. Называется книжка «Subjectivity and the Otherness» Кьезы Лоренцо. Это исчерпывающее введение в психоаналитическую теорию Лакана — доброжелательное, но критичное, отстраненное ровно до той степени, чтобы быть идеальным гидом. Взгляды Лакана, изложенные им в томах семинаров, эволюционировали несколько хаотично, и потому его утверждения часто противоречивы и туманны. Вдобавок новичка обычно отпугивают страшные лакановские схемы, в которых знаки фаллоса теснят «расщепленного субъекта», а литера «наслаждение» окружается сферами «реального», которое важно не путать с реальностью. Лоренцо разгребает весть этот вдохновенный хаос и делит свою книгу на три части, соответствующие трем стадиям профессионального увлечения Лакана сферами Воображаемого (тут обсуждается в основном феномен эго), Символического (тут речь идет об эдиповом комплексе) и Реального (до этого я так и не дочитал) Хорошим подспорьем в прочтении «Субъективности» мне служит «Чума фантазий» Жижека — в ней, во-первых, еще более популярно объясняются страшные лакановские схемы, во-вторых, там много рассуждений об устройстве и функционировании идеологии (что, в свою очередь, проливает свет на некоторые неясные фрагменты фильма «Гид киноизвращенца: идеология», который, кажется, до сих пор идет в прокате). В-третьих — это едва ли не главное, — Жижек объясняет здесь свою большевистскую культурологическую тактику, которую многие из его критиков принимают за шарлатанство. И маленький бонус: в одной из глав автор пускается в милые теологические исследования, вычисляя, как выглядел секс между Адамом и Евой в Эдемском саду.

Анна ГОЛУБЕВА

Одни уже забыли, а другие и не знают, на что этот сухой старик (легко заносить в автозак) — внешне похожий на безобидного меньшевика-теоретика с эспаньолкой, проживающего на покое в Швейцарии, — был способен, а может, и сейчас способен, кроме беззубого брюзжания.

Эта его поденщина, колонки, небрежные, для денег, книги, где редко блеснет настоящий оскал, — нетрудно забыть, что мы вообще-то живем рядом с великим писателем, а не всякому времени это выпадает.

Почитайте «Это я, Эдичка» — там хорошо видны его зубы. И хватка. И чутье.

Этим чутьем он чует, что надо, чтобы быть молодым: быть с молодыми, любить молодых, водить молодых. Делать, что делают молодые: войну, радикальную партию, подпольную газету. Ходить на сходки. Садиться на нары. Быть левым — правыми бывают только безнадежно взрослые.

Но роль героя — возрастная. Из нее, если не погиб вовремя, в расцвете, переходишь в герои-резонеры. А их — кто любит? Кто Лимонова не любит — почитайте «Эдичку». А кто любит, почитайте, чтобы вспомнить, за что.

И какой он, когда не водит детей в атаку с яйцом диетическим наперевес и не делит шкуру неубитой революции на подстеленной ему пожелтевшей газетке. Когда он не герой, не колумнист, а писатель Лимонов. Немелочный. Неосторожный. Безоглядный. Красивый, двадцатидвухлетний. Всегда — писатели не стареют.

И что с того, что колумнист Лимонов, кажется, и в расцвете был резонер и зануда (см. его «Укрощение тигра в Париже», еще одну очень хорошую книжку); что с того, что упорная тяга к брутальным героиням выдает в герое тихого домашнего очкарика. Ничего общего с писателем Лимоновым это не имеет. Писатели для дешевой фрейдятины неуязвимы.

Эту книжку запрещали и будут небось запрещать при каждом приступе нацблагонравия. Эта невозможная, непристойная, неистовая книжка никогда не окажется в списке рекомендованной литературы.

Она про то, что не политика, а любовь и бедность движут миром. Не про левое-правое и гендерный вопрос, а про живое, нежное, как морской анемон, колючее, как тростник, мужское, женское, гибкое, несгибаемое существо, способное на многое, готовое на все.

Кого Лимонов восхищает, кого возмущает, кто читал уже — перечитайте «Эдичку». Вспомните, каким он парнем был.

Екатерина БИРЮКОВА

Советую перечитать «Бесов» Достоевского. Говорить про вечную актуальность их для России — почти пошлость, но ей-богу, как возьмешь в руки книгу, не верится, что это почти полтора столетия назад написано. И дело даже не в «да или нет? — крикнул Верховенский». А в невероятно тонко и, конечно, не без сарказма показанной психологии русского спора, которая иногда с убийственной точностью воспроизводится в Фейсбуке. Так и советую читать: «Бесов» — Фейсбук — «Бесов» — Фейсбук. Очень освежает.

Сергей ГУСЬКОВ

На вопрос, что бы почитать, мне довольно сложно ответить по двум причинам. Во-первых, я не слежу за актуальным литературным процессом, а во-вторых, мои личные пристрастия связаны на данный момент по большей части с публицистикой — текстами, опубликованными в журналах и на сайтах. В основном это англоязычные издания, так как там есть традиция журналистики, основанной на фактах и анализе, а не на морализаторстве и инсайде в обнимку с конспирологией, как у нас. Однако что касается художественной литературы, я бы порекомендовал перечитать древнеримских сатириков — Марциала и Ювенала: их изящные, смешные, интересные и при этом общедоступные, не требующие каких-то невообразимых познаний произведения удачно рифмуются с эрой социальных сетей и новой городской культуры. Возможно, именно сегодня они становятся по-настоящему понятны. Кроме того, неожиданным открытием последних лет в Европе и Америке стал египетский писатель Соналла Ибрагим, уже получивший статус классика на родине. Его творчество, густо замешенное на политической борьбе и натуралистическом изображении общественных процессов, при этом вполне экспериментальное и новаторское для своего времени, способно оправдать самые разные ожидания. К тому же то, что для американского читателя в этих текстах «про Египет» покажется сказочной экзотикой, для российских читателей будет узнаваемо, особенно сейчас. Правда, читать его придется по-английски или по-арабски.

Федор ПАНФИЛОВ

О короле Артуре чего только не написано — от средневековых хроник до феминистско-викканского фэнтези. Но книги Теренса Хэнбери Уайта стоят в этом ряду особняком. Дело даже не в том, что четыре повести вышли из-под пера страстного соколятника, натуралиста, любителя ястребиной и псовой охоты и автора диссертации о «Смерти Артура» Мэлори. Интереснее всего то, что уютная литературная сказка — жанр, всегда процветавший на британской почве, — оказывается при внимательном прочтении серьезной и грустной историей с чертами антиутопии, чем-то вроде пацифистского манифеста, направленного против тоталитарной идеологии и милитаризма. Не случайно пятый том цикла, «Книга Мерлина», вышел лишь в 1977 году, после смерти Уайта: в военном 1942 году издатели отказались его публиковать. У нас Уайт и сейчас известен меньше, чем он того заслуживает, — первое полное русское издание вышло только в 2005 году, но его легко можно найти в сети.

Помимо интереснейших подробностей из жизни ловчих птиц и собак, помимо радостей британского юмора (денди Мерлин лично знаком с Марксом, а сэр Эктор утверждает, что «битва при Креси была выиграна на спортивных площадках Камелота») книги Уайта можно считать и злободневным политическим чтивом. Вот Артур с помощью волшебства посещает мир муравьев. «Над каждым из входов красовалось уведомление: ВСЕ, ЧТО НЕ ЗАПРЕЩЕНО, — ОБЯЗАТЕЛЬНО. ТАКОВ НОВЫЙ ПОРЯДОК».

Мария СТЕПАНОВА

У Анны Глазовой только что вышла книга «Для землеройки» — пошла за нею в «Фаланстер», там остался последний экземпляр, нетоварный — страницы в бумажных морщинах. Вот: для начала, для тех, кто не успел, и для тех, кто еще успеет.

полной жизни

в жёлтых тенях стволы груш,
сухие розы и стойкий шиповник,
ими только и держится над ручьём
то что как будто бы твёрдым должно быть,
певчими, а не плавучими птицами,
и к их тонким клювам, блестящим глазам
вода тянется — вязкая, и не удержишь.

радость. не сомну в руке,
не загляну в завязь, когда из-под снега
цветы со мной станут делиться ухваченными лучами,
насмотрюсь лучше на солнце, чтобы всё стало тенью.
стоят чужие стены,
по ту сторону, может быть, идёт разговор, и на ветру
как часы у меня стучит сердце.

Денис БОЯРИНОВ

Автобиографии — книги, как правило, интересные, потому что скучные люди не пишут воспоминаний о себе, только о других. А уж «Исповедь» международного человека-загадки, основателя культа имени себя и Воли, большого мага или крупного шарлатана (ненужное зачеркнуть) Алистера Кроули заслуживает внимания только лишь из-за жанра. Это автоагиография — то есть житие святого, рассказанное им самим, хоть и в третьем лице. Эта характеристика, на которой настаивал Кроули, исчерпывающе точно передает необычную смесь искренности, доходящей до наивности, раздражающего высокомерия, чисто английской иронии и здравомыслия, которыми пронизаны его воспоминания.

«Исповедь» Кроули — очень смешная книга, в которой рассказы о покорениях английских вершин (первым страстным увлечением Кроули был альпинизм) соседствуют с описанием вызова ундин и хлесткими пощечинами фигурам, ставшим историческими, — вроде поэта Уильяма Йейтса. Анекдоты в ней встречаются почти так же часто, как и афоризмы. Из нее следует, что человек, прозвавший себя «Великим Зверем 666» и пугавший современников, был милым парнем с хорошим чувством юмора, который, родись он на 50 лет позже, стал бы рок-звездой. Играл бы панк-рок, поскольку уж очень любил шокировать ханжей. Недаром фигура Алистера Кроули, его жизнь и деяния имели большое влияние на ключевых персонажей контркультуры 1960-х — The Beatles, Джимми Пейджа, Фрэнка Заппу и Тимоти Лири. Они чуяли в нем своего.

«Мои действия постоянно свидетельствовали о том, что я от природы и в исключительном совершенстве обладал одним качеством, которое, по большому счету, для мага важнее всех. А именно: я естественным образом презирал и безоговорочно, без малейших колебаний или сожалений, отвергал все, что стояло на пути к моей цели», — пишет о себе в «Исповеди» Кроули. Или «цель вижу, в себя верю — препятствий не замечаю» — как говорили чародеи из НИИЧАВО.

Дмитрий РЕНАНСКИЙ

Kennst du das Land?

Нечаянная встреча на книжном развале в Варшаве: «Вчера, сегодня, никогда», давно уже ставший библиографической редкостью, изданный «Амфорой» сборник текстов Аркадия Ипполитова из старой «Русской жизни», мой персональный цитатник Мао, пару лет назад зачитанный друзьями до полного исчезновения с горизонта и вот теперь счастливо обретенный в нужное время в нужном месте — душным варшавским маем нет чтения спасительнее, чем петербургский корпус текстов Ипполитова. Петербург Ипполитова, конечно, — такой же феномен истории русской литературы, как Петербург Гоголя или Петербург Достоевского. В нем — и метафизика городской физиологии («...старушка из “бывших”, с потертым мехом когда-то роскошного воротника, с правильным петербургским выговором, артикулированно произносящая ДЭ ЭЛЬ ТЭ в ответ на хамский вопрос приезжего, спрашивающего: “Бабуля, как отсюда в ДЛТ попасть?”» — «Графиня молчит»), и петербургская топография «как видение, а не как узнавание» («Зимний дворец за углом Генерального штаба, весь обсыпанный инеем, с дурацкой подсветкой, делающей его похожим на гигантскую вставную челюсть, вывернутую на асфальт» — «Нора»), и соразмерное разве что гетевскому Sehnsucht nach Italien «угловато-нежное, горько-сладкое» извечное ипполитовское Sehnsucht nach St. Petersburg («Памятники, нагруженные многочисленными смыслами, величественные, огромные, пышные и блестящие, отсюда кажутся уменьшенными до размеров знака или буквы, так что весь город как будто сведен к одной фразе, вписанной в середину плоскости широкого листа шелковистой бумаги драгоценного серебристого цвета» — «Погуляли»). И, пожалуй, главное — до боли точно выговоренное чувство Петербурга: «Постепенно успокаиваясь, я почувствовал, что мне совершенно безразличны и наступающая старость, и смерть, и то, что у меня никого нет, и то, что меня нет ни у кого» («Нора»).