Активизм без критики

Даже десятков тысяч протестующих недостаточно, считает АЛЕКСАНДР КОЛЕСНИКОВ

Массовые уличные протесты весь прошлый год плотно держали российское искусство на баррикадах. Но волна ангажированного искусства постепенно ушла, оставив множество вопросов. Где черта между стратегией, наследующей поиски и эксперименты авангардистов, и быстрым способом добиться успеха? Где нонконформисты, а где скандалисты и карьеристы, эксплуатирующие в медиа героический образ «борца с режимом»? Обнажил ли этот период фронт противостояния парламентарной политике и системе современного искусства или его стоит отнести к разряду эмоций?

«Pussy-образа» Лусинэ Джанян на выставке «Анонимус» Марата Гельмана

По крайней мере, в течение нескольких последних лет ангажированное искусство было в моде. Разработки активистов вошли в арсеналы профессиональных художников, закрепились на художественных премиях и постепенно перетекли в галереи (из последних проектов: «Анонимус» Марата Гельмана, «Духовная брань» Виктора Бондаренко, «Pussy Riot и российская традиция художественного протеста» и т.д.). Недавно появилась премия «Российское активистское искусство — 2012», организованная политологом Алеком Эпштейном, автором книг «Тотальная война» и «Искусство на баррикадах», в которых рассказывается соответственно о «Войне» и Pussy Riot. Но была ли заложена в проектах российских активистов иная, нежели у существующей власти, логика понимания политического? Или это дорога, связанная с предсказуемой карьерной историей?

Такой активизм признается прогрессивной стратегией и противопоставляется искусству художников-формалистов. Об этом соперничестве говорил художник Олег Кулик в одном из интервью WinzavodArtReview: «Последнее время современное искусство было грубо разделено на формалистов и активистов». Ему вторит польский художник, куратор VII Берлинской биеннале Артур Жмиевский: «В России ситуация вообще очень сложная. У вас есть только две крайности. Есть художники, которые связаны с олигархами, и есть такие радикальные группы, как Pussy Riot, “Война”. У вас нет ничего посередине. Нет спектра, только две крайности: либо полные оппортунисты, либо бунтари». Аналогичных позиций до сих пор придерживается куратор Андрей Ерофеев, написавший статью «Поиск порядка в беспорядке».

Если ангажированные художники, используя музеи и галереи как продолжение проспекта Сахарова, были способны создать ажиотаж в СМИ критикой отдельных чиновников, сросшихся с государством консерваторов из РПЦ и другими горячими темами, то по какой-то причине не нашли конфликтов в принципах и правилах системы современного искусства, внутри которой работают. Но ведь в культурных институциях, образовательных учреждениях всегда можно обнаружить «местного президента», оппозицию, мечтающую занять его место, и медийных звезд, делающих себе карьеру. Система современного искусства в России формально является неотъемлемой частью, продолжением повседневной политической жизни; она многое унаследовала от советской системы официального искусства и производит те же отношения и механизмы сегодняшней власти, скрыто разлитые в ее логике участия и системах иерархий.

«Духовная брань» Евгении Мальцевой

Казалось, что активисты (среди которых было много художников) из лагеря на Чистых прудах, приобретя пускай и короткий, но важный опыт иной логики политического, вернутся в свои творческие цеха, чтобы настаивать на новой практике совместности, станут менять авторитарные структуры. Но многие предпочли использовать свою медийную известность в качестве инструмента собственного продвижения (в тот же Координационный совет оппозиции), кто-то спасовал перед культурными институциями или приступил к захвату механизмов власти. То же самое с премией Алека Эпштейна: альтернативой чему она служит, встраивая ангажированное искусство в логику существующих властных отношений и, по сути, снимая все политическое?

Оксана Саркисян свой обзорный текст «Можно ли делать обычные выставки после опыта “Оккупай”?», написанный летом 2012 года, посвящает инновативным практикам московских художников в период протестной активности: группе «МишМаш», Хаиму Соколу, Ивану Бражкину, проектам Антона Видокле Time/Bank и Татьяны Волковой Pussy Riot Bus. Она приводит ряд примеров современной институциональной критики: отказ от производства предметов искусства, смена ролей между художником и зрителем, процессуальный характер искусства и т.д. Очевидно, что подобные проекты могут оказаться, скажем, на премии «Инновация», генеральным партнером которой традиционно выступает фонд экс-кандидата на пост президента России 2012 года, лидера партии «Гражданская платформа» миллионера Михаила Прохорова. О какой автономии искусства может идти речь в этом случае? Возможен ли серьезный разговор об институциональной критике на фоне детского хора и ведущей телеканала «Дождь» Анны Монгайт?

Активистское искусство вступает в политические отношения уже хотя бы только самим фактом присутствия на художественной сцене и меняет представление всех субъектов сообщества о режимах произведения и его функциях. Поэтому между художниками, готовыми пожертвовать искусством ради достижения каких-либо политических или пропагандистских задач, и сторонниками «чистого искусства», по сути, нет противоречий. Декларируемое соперничество между ангажированными художниками и формалистами выглядит как борьба партий за ресурсы, за места в биеннальном движении и премии. Критика протестного искусства направлена не в адрес художественного сообщества и даже не в адрес Московской биеннале или Премии Кандинского (из которой выбросили Pussy Riot). Отказ отстаивать позиции внутри художественного сообщества в пользу институциональной карьеры, пренебрежение локальным контекстом и отсутствие политической программы приводят к тому, что активисты действуют исходя из конъюнктуры медиа, галеристов, политтехнологов.

Дмитрий Пименов во время своей акции на Болотной площади

«ОккупайАбай» мог стать началом процесса объединения активистов, делящихся друг с другом опытом борьбы на местах, меняющих законы и характер организаций, в которых работают. Ведь, объединяясь на основании общих художественных целей и опыта политической борьбы, можно опрокинуть современные табели о рангах — от CV, где числятся Documenta и Manifesta, до выпуска интеллектуальных левацких газет, адресованных скорее европейскому читателю, а не местным продавцам сети ресторанов McDonald's, строителям-мигрантам и полицейским. Речь, конечно, сегодня не может идти о реставрации производственного искусства, «Пролеткульте», опытах Арсения Авраамова, конструктивизме, однако на идее равноправия, присущей этим проектам, нужно настаивать.

Поэт и акционист Дмитрий Пименов в своей акции на Болотной площади продемонстрировал, что для того, чтобы добиться в обществе политических преобразований, наличия даже десятков тысяч протестующих недостаточно. Пришедшие на митинг люди, критикуя полицейское государство, прибегали к методам власти, взывая к помощи полицейских для задержания «провокатора». Его акция показала, что шансов на успех гораздо больше у тех активистских начинаний, где есть поддержка со стороны политических сил. Например, левым гражданским активистам, чтобы получить слово, приходится и по сей день действовать в одной связке с правыми: либералами и националистами.

Размышление о функциях искусства неразрывно связано с критикой отношений власти в сообществе. Ни посещения первомайских митингов с красными флагами, ни «разговор о политике» в стенах очередной биеннале больше не могут говорить о позиции. Выражаясь словами Артура Жмиевского, это превращается в «зоопарк протеста». Фронт нужно расширять. Критике действий политической элиты своей страны и демонстрациям оперы о строительстве башни «Газпрома» в Санкт-Петербурге нужно противопоставить практики перетягивания внимания с международных биеннальных форматов на локальный контекст. Остается только надеяться на возможность изменений в государственных структурах, коммерческих организациях, в профсоюзах, художественных галереях и музеях в условиях путинской России.