«Буду держаться, пока дышу»

СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ о Леониде Развозжаеве и «деле заговорщиков»

…Публика с непонятным жаром обсуждает интервью Константина Лебедева, где он будто бы начистоту рассказывает про многочисленные бутылки вина, хмельные посиделки с грузином и головы омоновцев, будто бы разбитые в результате этих посиделок…

А я сейчас про Леню, который своей вины не признает.

Не все его письма до меня доходят, не все мои доходят до него.

Но недавно я получил новое его письмо. Посередине оно на несколько строк обрывается: слова, написанные синими чернилами, зачеркнуты черными. Тюремная цензура.

Поднимаю на свет, разбираю буквы:
«Серег, объясни всем, что я совсем не тот деятель, каким показывают».

Прочитать можно, цензура, пожалуй, демонстративная.

К письму приложено стихотворение:

            Нужно платить даже за зло добром.
            Так говорила, мама, мне ты.
            Били тут больно, боль под ребром.
            Но на их вопросы не знал я ответы.

Вернувшись из недавнего путешествия по тюрьмам — Иркутск, Ангарск, Челябинск, — Леонид сказал, что там он, неверующий человек, начал молиться. В письме он просит, чтобы к нему пришел священник.

Он пережил сердечный приступ, все время скачет давление, так что даже «скорая» приехала прямо в суд.

А сейчас Леню обещают опять повезти в Челябинск, ведь оттуда он написал заявление о том, что опознал одного из своих похитителей, а значит, по логике следствия, надо отправить его туда, где это заявление было написано.

…6 мая 2012 года, в день, как оказалось, роковой для Леонида (и не для него одного), я встретил своего друга на улице Большая Якиманка возле колонны молодежи с красными флагами. Он как-то одиноко, растерянно поглядывал по сторонам.

— Ну что сегодня?
— Кто знает… — Леня скептически пожал плечами. — Как всегда, покричим и разойдемся. Не это нужно…

И он начал путано, горячась, то совсем просто, то высокопарно говорить о самом, по его мнению, важном: об обычных людях, о том, что надо ткнуть пальцем в карту, отправиться в городок средней полосы, ходить по улицам, общаться…

«Человек из народа», он всегда любил поговорить о жизни народа.

— Лень, а что впереди-то? — перебил я. — Выборы прошли.
— Что впереди? Да то же гниение…
— А с оппозицией?
— Нам мстить будут, — уверенно сказал он.
— Кому? Тебе, что ли?
— Ну, мне вряд ли. Я рядовой. А Удальцову, Навальному — обязательно.

Потом колонны двинулись, зашумели, мы брели рядом и с напускной ленцой папаш, которым не до крика, переговаривались, конечно, о сынках. Он сказал про то, что его пятнадцатилетний Димка засел за «Историю государства Российского» Карамзина и вчера не хотел ложиться спать, так увлеченно читал. Потом мы потерялись в толпе, когда при заходе на Болотную началась давка. Потом замелькали дубинки…

Леню там не задержали: ему повезло никак не соприкоснуться с полицией. Его арестовали позже.

Теперь его обвиняют в «организации массовых беспорядков».

Неужели на Болотной 6 мая все случилось по злой воле нескольких заговорщиков?

…Мы познакомились пятнадцать лет назад. Он перебрался в Москву из далекого Ангарска. Купил газету, прочел мою залихватскую подростковую статью, впечатлился и через редакцию меня нашел.

Помню тот весенне-ветреный день 98-го, когда мы встретились на площади Революции и пошли в кафе попить чая. Светлоглазый парень, чуть заметный сибирский говорок. Леня еще ничего не знал о политике и политиках. Он только знал, что слишком много беспредела и нищеты и надо что-то менять. Он рассказывал о себе — прямо и откровенно. Родился в Ангарске и там же вырос. Начались буйные времена. Одних косила наркота, другие уходили в спорт и криминал, убивая друг друга. Рассказал, как однажды в кафе между посетителями началась перестрелка и шальная пуля угодила ему в спину. Он с детства не только занимался спортом, но и все время читал («Подсел на книги в детстве, потому что много болел») и решил вырваться из города, затеял с молодой женой и братом небольшой бизнес — торговлю мехом, перебрался в Москву, снял квартиру, но главное, сказал мне тогда Леня, ему хочется поменять ситуацию в стране. Его друзья в Ангарске обречены. Это из-за них он решил разобраться в политике.

Меня тогда в нем подкупила здравость, основательность, житейская адекватность. Молодой отец семейства, человек дела, целеустремленный, он выгодно отличался от многих и многих праздных «активистов».

Мы начали общаться, он познакомил меня со своей семьей — красивой блондинкой Юлей (кстати, его одноклассницей), сыном Димой. Потом родилась Яночка. Потом я познакомился с его братьями — веселым Витей и суровым Сашей, у Лени четыре брата и сестра. Матери сейчас почти восемьдесят лет, живет в Ангарске, от нее пытались скрыть, что сын в тюрьме, но телевизор все ей доложил.

Чем больше я общался с Леней, тем интереснее был для меня этот человек. Прямой, в чем-то очень наивный, мечтающий о счастливом новом мире. В нем сочетались удалая праздничность и настойчивая, с нахмуренными бровями пытливость, и это было не наигранным. Настоящим.

Воспоминаний много, и не знаю, какие даже привести. Вспоминаю, например, как заболел воспалением легких и Леня, обеспокоенный, пришел ко мне в больницу навещать с кульком еды. Вспоминаю наши застолья, песни, разговоры… Новоселье у него. Квартира с кухонькой и комнаткой, где рядом с топчаном стояла кровать в три яруса до потолка — с ними жила еще Юлина сестра Наташа.

Так получилось, он был первым, кому я рассказал: у меня должен родиться ребенок.

— Это здорово! — мгновенно ответил Леня.
— Ну, ты же знаешь, у меня с Аней все непросто.
— Это неважно. У тебя будет ребенок! Ты понимаешь, отношения меняются, зато… У тебя ребенок вырастет, Серега!

Так получилось, что именно Леня втянул меня в политику, спустя лет семь знакомства прилетела обратка из прошлого. После дикой «монетизации льгот» тысячи оскорбленных вышли на улицы, и как раз в те дни Развозжаев, сколотивший, как он выражался, «банду очкариков» из студентов, уже устроивших несколько шумных акций (например, привод козла на съезд «Единой России»), позвонил и сказал:
— Серег, совет нужен… Знаешь, ищем лидера.

Он перечислял качества, которых ждет от командира, а я вслух начал размышлять, кого бы посоветовать, когда он вдруг огорошил меня предложением стать этим командиром. Видит Бог, я не был за, и только обстоятельства, сложившиеся в неумолимую мозаику, заставили тогда попытаться строить движение «Ура!», где Леня стал первым замом и куда сразу пришло немало людей искусства — и которое вряд ли наполнилось бы азартом без моих товарищей-писателей Захара Прилепина и Романа Сенчина.

Во время одной из акций — на пикете в Банном переулке у офиса «Единой России» нас с нескольких сторон атаковали нанятые гопники. Вспоминаю, как Леня перехватил летевшую деревянную дубинку и яростными скачками погнал сразу двоих. Мы тогда отбились благодаря ему. Зимой-2011/2012, когда Удальцов бессрочно голодал, а ему все продлевали срок ареста, в толпу у суда вклинилась полиция. «Этого берите!» — услышал я, но прежде чем успели схватить, кто-то с силой оттащил меня в сторону. «Спасибо тебе», — сказал я другу.

Леня стал возить Удальцова на машине.

Вспоминаю, как мы заехали за Удальцовым, недавно освободившимся, и заколесили по Москве.

— Вот говорим, говорим, а может, нас снимают, — вдруг строго сказал Удальцов.
— Снимают? — переспросил я.
— Может, камеру в машине спрятали, — поддержал Леня охотно, — потом слова наши нарежут и покажут, как будто мы революцию готовим.

Все рассмеялись.

— Аккуратнее надо быть, — сказал Удальцов своим гулким голосом Железного Дровосека.

И тут же, помню, обожгло предчувствие: а ведь все еще будет — провокация, скрытая съемка, беда.

Леню обвиняют в том, что он вместе с Удальцовым и Лебедевым, подбившим их на это, встречался с грузином Таргамадзе, они получили от него какие-то деньги (нелепые, если говорить о мятеже) на флаги, листовки, поездки по стране и купили два автомобиля. Ну, допустим. Давно и хорошо зная Леню и Сергея, понимаю, что их точно не волновало личное обогащение. Но в политике нельзя без ресурса. И вот, предположим, решили «левые народники», которым катастрофически не хватает финансирования, воспользоваться тем, кто эти деньги готов дать, хоть бы он и был им тыщу раз неприятен. Но что дальше? А дальше — треп. Разговоры и прожекты. Планы «всколыхнуть страну».

Неужели на Болотной 6 мая все случилось по злой воле нескольких заговорщиков? Может быть, и так, если таковыми называть тех, кто сидит поблизости за кирпичной стеной… Ну а для того, кто был там 6-го, — смешно и грустно слышать все это. Видимо, ОМОН, перегородивший вход на площадь, тоже находился в сговоре с Таргамадзе? Или мирный протест — сесть на асфальт — был формой революционного насилия? Или избиение демонстрантов дубинками и берцами и отдельные стихийные попытки сопротивляться тоже управлялись издалека зловещим грузином?

Человек, похожий на Леню, фантазирует в застолье о том, что хорошо бы вместе с рабочими блокировать Транссибирскую магистраль и заставить власть в Москве считаться с народом. Этой фразы достаточно для того, чтобы быть обвиненным в подготовке терроризма, и вот уже глава государства на встрече с прессой, округлив глаза, восклицает пафосно: «Они хотели взорвать железную дорогу. А если бы вы при этом ехали в поезде или ваши близкие?»

Перед отъездом из России Леня позвонил мне ночью, но телефон был поставлен на бесшумный режим. Его последний звонок остался неотвеченным.

Как известно, его похитили в Киеве, когда он на минутку вышел из представительства ООН, написав заявление с просьбой об убежище в Европе и оставив в здании свои вещи. Запихнули в машину, натянули на лицо шапку, бросили на пол, связали скотчем и вывезли в Россию, где несколько суток держали в подвале на цепи — босиком на ледяном полу, обещая убить, поскольку он «вне правового поля». Впрочем, если верить следствию, Развозжаев добровольно приехал в Москву на такси: находясь в розыске, он спокойно пересек российскую границу, почему-то не зафиксированный ни одной видеокамерой и не получив отметку в паспорте.

«Аккуратнее надо быть», — сказал Удальцов своим гулким голосом Железного Дровосека.

В Москве на выходе из суда, куда не пустили адвокатов, о которых он просил, Леня имел мужество крикнуть правду. Он немедленно отказался от показаний, которые его заставили нацарапать не только на цепи, но и в наручниках, приподняв ему шапку над одним глазом. И сразу в тюрьму поступила открытка от тех, кто похитил. На обложке нарисована обезьяна и подпись: «Даже когда тебя нет рядом, я всегда точно знаю, где ты». На оборотной стороне — послание, напечатанное на компьютере и помещенное в черную рамку: «Леонид, знай, друзья помнят о тебе. Привет от Иваныча. Надеемся, что скоро сможем крепко обнять товарища, держись». Между тем «Иванычем» похитители в масках называли своего главного.

— Мы тебя отправим в Иркутский СИЗО, и ты у нас запоешь как надо, — сказали Развозжаеву.

И его отправили по этапу. Обвинив в якобы случившейся на заре юности краже шапок.

«Здравствуй, дорогой брат! Пишу тебе со своей малой родины. Вот уж не думал, не гадал, что окажусь тут таким образом. Подняли в три в “Лефортово” без предупреждения и сказали, чтобы я за 40 минут собрался на этап в Иркутск. Я сперва даже подумал, что это какой-то розыгрыш. Трое суток ехал в холодном вагоне арестантского типа “Столыпин”. Очень промерз и нахватался новых болячек, да и перед поездом сотрудники СИЗО вручили мне новые письма, направленные на психологическое давление. В одном письме была распечатка с сайта “Эха Москвы” о том, что, мол, Координационный совет оппозиции отказался финансировать адвокатов Развозжаева, во втором была статья из “Лайф ньюз”. Я, конечно, в общем-то уже особо не обращаю внимания на подобные вещи, но все же решил уничтожить бумаги, чтобы не было возможности сказать, что я что-то с собой сделал, прочитав их… Все это пишу на тот случай, если со мной что-то случится… Я полон решимости отстаивать правду до конца и буду держаться, пока дышу. Ты знаешь, я тут такого насмотрелся, что хватит не на один роман. Ну что, напишем в соавторстве? Что же делают с простыми людьми, за которых некому вступиться! Ты знаешь, тут мне встречаются светлые люди, которые все понимают… Серег, вот ты знаешь, я придумал: давай я в письме напишу, что ты — главный террорист России, и тогда тебя тоже поместят сюда, и ты тут наберешься множества впечатлений для будущих книг. Ну это, разумеется, была шутка… Ну все, давай, до свидания, надеюсь, скоро закончится этот кошмарный сон — и мы увидимся на свободе и обязательно пропустим по рюмочке чая».

В Сибири никаких следственных действий с ним не проводили — просто бросали из камеры в камеру, где его кошмарили без перерыва. Поместили в карцер, потому что нашли у него фотографию дочери. Тюремный дневник, который он вел, исчез бесследно.

В наше время не расстреливают оппозиционеров, а их друзьям и близким едва ли грозят лагеря, и тем занятнее наблюдать, что делает с людьми вирус страха.

Слишком многие Ленины вчерашние друзья и приятели не приходят к нему на суд, молчат, как будто и не было такого человека, а некоторые статусные оппозиционеры спешат отмежеваться от «смутьянов». Слишком многие участвуют в действительно реальном и ужасном заговоре — молчания. Кто-то называет Леню дураком, потому что возил Удальцова на все встречи, и сопровождал, и сидел рядом за столом, кто-то — слабаком, потому что под угрозой смерти, босой, на цепи подписал бумажку, тут же утратившую силу, когда он от нее отказался.

А недавно один вялый крендель, сдувая пивную пену, сказал мне:
— Видел я твоего Леничку по ящику, как он в клетке чо-то вещает. Всегда чувствовал: какой-то он разбойник. Ох, чур меня, чур…

А впереди — приговор, который не обещает быть ласковым в свете показаний Лебедева, собственно, и зазвавшего Удальцова и Развозжаева к Таргамадзе.

А еще есть родня, и в том числе взрослеющий сын Дима, которого в школе пытались дразнить «сыном шпиона», но он быстро поставил всех на место.

Вот он, Дима Развозжаев, уж точно не забудет и не простит.