Александр Маноцков: «И тех, кто терпеть не может “эрпэце”, тоже милости просим»

Новый музыкальный куратор «Платформы» написал «Страсти по Никодиму»

2 и 3 мая, в четверг и пятницу на Страстной неделе, «Платформа» представляет мировую премьеру «Страстей по Никодиму» Александра Маноцкова. Исполнители — вокальный ансамбль Questa Musica и Московский ансамбль современной музыки, дирижер — Филипп Чижевский, режиссер — Денис Азаров. Композитор, являющийся в этом году куратором музыкальной программы «Платформы», относится к своей премьере очень ответственно и заранее, 30 апреля, встречается с публикой для разговоров и объяснений. А еще раньше он рассказывает читателям COLTA.RU про жанр страстей (или пассионов) в истории европейской культуры и про свое в ней участие.

 
— Для разгону вопрос: страсти — это искусство или религия?

— Ничего себе для разгону! Ну хорошо. Короткий ответ: искусство. Но подробности здесь очень важны, так что о некоторых все же упомяну.

Не буду говорить о «русском человеке» (чтобы не входить на поле, основательно истоптанное и искореженное), скажу лично о себе. Удивительным образом я себя ощущаю дома и в каких-то совершенно «наших» местах — не знаю, степь там, лес, деревня, — и в совершенно «западных», вроде центральной площади какого-нибудь альтштадта. Причем не просто «дома», а как-то так: «наконец-то дома!» В этом смысле Москва — это что-то вроде затянувшейся рабочей вахты, из которой выпрыгиваешь — ну, хотя бы в параллельную Москву бульваров, Коломенского и т.п. — при первой же возможности.

Но вот пространство храма — другое дело. В храме Восточной церкви я свой, а в храме Западной — гость, хотя и, по ощущениям, уместный. Протестантские же храмы вообще мне кажутся просто какими-то местами общего собрания — хороших людей, гораздо лучших, чем я, но для встречи в основном друг с другом.

Это все важно вот с какой точки зрения — по поводу взаимоотношений «ишкушштва» и «духовности». Эти взаимоотношения в России и на Западе всегда различались, причем очень сложным образом. Приведу пример. Вот у нас тоже было «храмовое», можно сказать, искусство. «Пещное действо». Огромная такая, многочасовая штука, с респонсорными хорами по бокам и тремя солистами (отроками в вавилонской пещи) посередине. Это когда-то исполнялось в церкви на царской службе, и там были элементы вполне себе театра — ангел «в натуральную величину» спускался сверху, дым дымил и т.п. В принципе, похоже по жанру на западную литургическую драму, или страсти. Но разница колоссальная: у нас это был чин — то есть разновидность службы, а не вид искусства, несмотря на то что были признаки вроде бы именно искусства. А на Западе это было искусство, хотя вроде бы и в храме.

Поэтому форма «Пещного действа» с точки зрения искусства заслуживает всех тех упреков, которые сегодня часто адресуются «новой простоте»: однообразно, очень много повторов, акцент на медитации, предпочтение «духовного» «художественному» и т.п. Хотя музыкальный материал там фантастический — ничего подобного нашему демественному многоголосию больше нигде никогда не появилось. А западные формы церковного искусства именно потому так цвели и видоизменялись, что центр тяжести у них — в искусстве.

Короче, вопрос «искусство или религия» — это вопрос «Запад или Восток», и, как и большинство такого рода вопросов, он простого ответа не имеет.

Дело осложняется еще и вот чем. Упомянутое «Пещное действо» в России, например, никому не нужно — зал не соберешь. А в католической Польше мы (ансамбль «Сирин») исполнили его целиком, и слушателями были в основном католики. И обратное — «Страсти» Баха для моего поколения (и старше) значат, возможно, гораздо больше, чем для немцев, у которых они всегда были под рукой. Известна история, как на Страстной в филармонии в довоенном Ленинграде играли «Страсти по Матфею», народ висел на люстрах, Хармс с женой туда прорывался, потому что это был глоток чего-то такого, без чего люди не могли жить. И я сам помню, что такое было поставить иголку на край пыльной пластинки на дешевом проигрывателе и после нескольких секунд шипа и хруста услышать первые звуки «Страстей».

Но сама профессия «композитор» — она, конечно, профессия «западного типа». Уже даже композиторы школы Нотр-Дам были вполне себе профессиональными композиторами, со всем кругом методов и задач, которые есть у современного композера. А сочинение музыки для Восточной службы (если только именно для службы, а не «на текст») и сегодня есть занятие как бы внутри Церкви, там другие критерии.

— Ну а если сравнивать не «у нас» и «у них», а «тогда» и «сейчас»? Что значили пассионы во времена Баха и что они значат сейчас?

— Что значили во время Баха? Это был некий способ обостренно, через художественное, пережить эту историю как имеющую отношение лично к тебе. Пассионы Баха для современного человека часто имеют какой-то ностальгический оттенок — старины, «вот какую прекрасную музыку сочиняли» и т.п. Тем более что музыка действительно прекрасная, и красота ее — вне времени. Но язык меняется, и это не случайно, что в конце ХХ века опять стали писать страсти.

Это, если угодно, такой персонаж у меня: «немецкий хор». Голос-западной-цивилизации.

— Так что это вообще за жанр — не опера, не оратория? Как там все устроено?

— Там в разные времена было устроено по-разному. Принципиальным моментом было и остается (у меня, кстати, не так) то, что полностью берется соответствующий текст из Евангелия. Поначалу, у католиков, страсти писались как хоровое произведение — вот прямо на этот самый текст. Постепенно и у католиков, и потом у протестантов структура усложнялась. У Баха уже «типов изложения» больше, чем в опере: есть речитатив евангелиста, есть солист Иисус, реплики народа поет хор, сольные арии и ансамбли поются на поэтический текст, специально написанный, — о личных переживаниях верующего человека в связи с происходящим, хоралы — как бы о том же, но масштабнее. Плюс инструментальные эпизоды. Все это чередуется одно с другим и, несмотря на разнообразие материала, выстроено как крупная форма.

Соответственно довольно велика оказывается роль драматургии — понятно, что все знают, «чем кончится», но даже разные Евангелия рассказывают об этом по-разному (поэтому даже Бах написал четыре пассиона, по одному на каждое каноническое Евангелие, до нас дошли только два), а либреттист ведь добавляет массу своего в смысле «комментария».

Баховские пассионы — протестантские, на немецком. Пафос протестантизма (ну, как мне кажется) — что все должны понимать, что происходит на службе. Молитва должна быть понятна всем.

— Ну а теперь самое время рассказать про «Страсти по Никодиму».

— Начну с либретто. Я его написал сам и переписал несколько раз. Последняя версия написана года три назад, а в прошлом году добавились тексты хоралов на немецком языке. Я тогда впервые стал писать вокальную музыку на немецком (у меня была работа в Дюссельдорфе), мне страшно понравилось, и я решил, что давно мною любимые тексты Ницше из «Веселой науки» надо использовать в «Страстях» как хоральные — без перевода. Это, если угодно, такой персонаж у меня: «немецкий хор». Голос-западной-цивилизации.

Александр Маноцков, Денис Азаров и Филипп Чижевский

Тексты эти мне кажутся идеально подходящими комментариями к Страстной неделе: почему-то принято считать, что ницшевское «Бог умер» — это дерзкое богоборчество. Но поглядите в текст — он об этом кричит в ужасе, мол, что же мы наделали и что нам делать теперь.

А основная повествовательная канва у меня в основном по Евангелию от Никодима — оно неканоническое, но в этом нет нарочитой затеи и «оригинальности», просто там есть сюжет схождения Христа в ад и очень подробно описано судебное разбирательство.

Вот у меня и есть судебное разбирательство — причем такое «судебное разбирательство вообще»; в суде же не повторяют имени подсудимого, а просто говорят «подсудимый», вот и у меня до самого конца Имя не произносится. Неожиданно для меня Никодим превратился в судмедэксперта, скучного такого парня. А Пилат — просто судья, без имени.

— Получается, что в новейшей русской музыке ваши «Страсти по Никодиму» идут вслед за «Страстями по Матфею» епископа Илариона. Как вам такое соседство?

— Мне кажется, что «Страсти» епископа Илариона находятся не столько в истории русской музыки, сколько в истории русской Церкви — и я рад этому событию в этой истории. Никакого соседства тут нет — он молится, он рукоположен, в сущности, даже не важно, «какую именно» он использует для этой своей работы музыку. Я бы, уж если говорить об искусстве и т.п. в этом отношении, считал актом искусства не то, ЧТО он написал, а то, что ОН это НАПИСАЛ. Ну, такого «современного искусства» — где все дело в контексте.

Я не люблю этих дурацких разделений: «православный народ — либеральная интеллигенция» или там «креативный класс — быдломассы».

А я очень частный человек — и художник, то есть моя принадлежность к Церкви важна мне самому — но слушателю моей музыки до этого не должно быть никакого дела, как и до моей физиономии, кулинарных предпочтений и так далее. Соседи, мною осознаваемые как таковые, — «Страсти» Пендерецкого (где-то в верхнем этаже), Голихова, Пярта, Губайдулиной.

Но, как ни странно, я бы хотел, чтобы люди, как сейчас принято говорить, «воцерковленные» тоже пришли послушать и посмотреть нашу работу. Не случайно премьера назначена на Чистый четверг и Страстную пятницу — к восьми вечера после служб можно будет успеть, я надеюсь. Раньше ведь люди после службы могли собраться и попеть духовные стихи — светские (!) песни про то, о чем молились в храме. И тех, кто терпеть не может «эрпэце», тоже милости просим.

Вообще я не люблю этих дурацких разделений: «православный народ — либеральная интеллигенция» или там «креативный класс — быдломассы»; меня как-то все время жизнь ставит в такую точку, из которой все очень разнообразно одинаково.

Еще важно, что наши «Страсти по Никодиму» — это еще и спектакль, который ставит режиссер (Денис Азаров). Там и партитура как таковая предполагает визуальный аспект и сценическое действие, и режиссер сочиняет какой-то текст поверх этого.

Нет ни одной сольной арии — как-то не возникает у меня «лирического» высказывания здесь, что ли: в одном эпизоде на месте арии — развернутое соло скрипки с генератором белого шума; в нескольких эпизодах хор дробится на ансамбли солистов — я с самого начала писал, рассчитывая на прекрасные технические возможности коллектива Questa Musica и на то, что дирижировать будет Филипп Чижевский. Много ударных — время от времени возникают довольно подвижные, почти танцевальные эпизоды. Играть будет МАСМ — один из лучших наших коллективов современной музыки.

— А музыка на что похожа? Или это неприличный вопрос?

— Это, конечно, неприличный вопрос, и это очень хорошо! Возможно, ученый слушатель может найти похожесть каких-то эпизодов на Ксенакиса, Пендерецкого, Кейджа — но это похожесть издали и нечаянно. Иногда проскальзывают африканские и гаитянские ритмы — но их как раз не всегда слышно. В одном эпизоде может послышаться Канчели, правда, не самый «типичный». В другом эпизоде пародируются современные клиросные гласы. Одна немецкая хоральная мелодия — та же, которую заимствовал Бах у Хасслера, благодаря чему она узнаваема, — но у меня она гармонизована так, как у меня.

Если говорить о благозвучии и т.п., что часто волнует слушателей, которые в сложных отношениях с «современной музыкой», — в этой музыке нет ничего, что было бы специально благозвучным или специально неблагозвучным.