Полина Осетинская: «Кто ты такой, чтобы решать, кто будет гореть в аду?»

Пианистка, которая 22 апреля сыграет в Москве концерт в поддержку общественного расследования по «Болотному делу», рассказала ОЛЕГУ КАШИНУ о том, почему академические музыканты становятся общественными активистами

 
— Когда я узнал, что вы будете выступать в поддержку узников 6 мая, один коллега, с которым мы это обсуждали, назвал ваше решение каминг-аутом; почему у нас так сложилось, что естественный, в общем, гражданский жест воспринимается как нечто неожиданное и сенсационное?

— Каминг-ауты — абсолютный тренд сезона. Я не очень понимаю пока, рискую ли я чем-нибудь, кроме того вопроса, который решаю для себя: где граница гражданского самосознания, проходящая в голове каждого конкретного человека? Сводится она к перепостам в Фейсбуке и тому, что мы обсуждаем у себя на кухне со своими друзьями, или она все-таки приводит к каким-то общественным жестам? У академических музыкантов, так же как и у представителей других профессий, есть несколько полюсов. Один представлен музыкантами, которые сидят в автозаках после каких-то митингов: после Чистых прудов на десять суток посадили пианиста Амирова (он не мог сыграть собственный назначенный концерт, потому что сидел), после другого — композитора Маноцкова. Представители другого полюса получают государственные премии, являются членами Общественного совета при президенте, пишут статьи в газете «Культура» о том, какой замечательный Владимир Владимирович Путин и как он любит детей. У них гранты, госфинансирование, банкеты и кремлевские корпоративы. Есть третий — им все равно. Ну и те, кому не все равно, тоже есть. Но их мало.

— А это прямо полюса или все-таки единое сообщество, у разных членов которого просто разные взгляды?

— Как и в любом сообществе, думаю. Вряд ли они делают это за те квартиры, которые им выдает правительство Москвы, или концерты, которые им утверждает государственная филармония, как вы думаете? По крайней мере, мне бы хотелось думать о людях лучше и верить, что они делают все исключительно из собственных убеждений. (Например, я знаю музыканта, искренне обожающего президента.) Но я очень переживаю, что на месте тех людей, которые сейчас сидят, может оказаться любой человек, и этот музыкант в том числе, этим человеком можете стать вы, я или кто угодно из нашего окружения. Это ключевой момент. В нашей стране презумпции невиновности не существует в принципе. В нашей стране справедливый суд — явление скорее вымышленное, а если он вдруг справедлив, то это следствие неких вмешательств или невмешательств различных сторон; такое, по крайней мере, складывается ощущение от всех процессов, за которыми я наблюдала в последние годы. У меня трое детей. Я как-то очень волнуюсь за то, в каком мире они будут жить.

Что касается моей личной гражданской ответственности — я не ходила на митинги, потому что была сначала глубоко беременная, а в феврале, в день, когда мы окрестили моего сына, мы вышли на Большой белый круг вместе с ним, сорокадневным. Это была единственная акция протеста, на которую я смогла попасть, Прощеное воскресенье, и она была, если помните, замечательная, радостная, полная надежды, какой-то невероятной эйфории. Наступала весна, и всем нам казалось, что все очень скоро будет как-то иначе. Я не знаю, как кто, а я возлагала огромное количество надежд на людей, которые за эти два месяца мелькали у нас перед глазами.

— А кстати, на кого? На условного Навального или на неизвестных ранее новых героев?

— Героями тогда в первую очередь стали Борис Акунин, Леонид Парфенов, Юрий Сапрыкин, Григорий Ревзин, то есть те, кого принято считать интеллектуальными лидерами, которые внезапно приняли на себя это знамя и понесли его. Это было очень логично и естественно; в каждой стране во главу всего должна быть поставлена культура, и если этого нет, то нет и развития общества.

— Но у Путина тоже есть культура, причем не всегда трэшовая и не всегда одиозная, то есть не только Стас Михайлов, но и Гергиев. Тоже культура стоит во главе.

— Давайте вспомним, что первично Гергиев делал эту культуру задолго до того, как мы услышали впервые фамилию Путина, и в начале девяностых превратил Мариинский театр в место, куда съезжался весь мир за фантастическим музыкальным и балетным качеством, приблизительно тогда же, когда кооператив «Озеро» вышел на новый виток своей деятельности. Гергиеву это удалось потому, что он выдающийся музыкант. Другое дело, когда люди, так высоко стоящие в академической музыке, обрастают каким-то количеством правительственных связей, личных отношений и прочего, им становится сложнее, они связаны обязательствами. Я ни в коем случае никого не осуждаю, но поскольку я всегда была одиночкой, то мне проще, и я это понимаю.

— Но у вас же тоже не могло не быть никаких соприкосновений с властью в эти годы?

— Почему? Нет, совсем никаких. Мои личные знакомства ограничиваются комитетами по культуре, это же нельзя назвать властью.

— Кстати, спасибо, что напомнили. Сейчас многие из тех, кто был на Болотной, находят утешение в Сергее Капкове. Такое человеческое лицо власти, которое позволяет не думать о том, что кого-то сажают. Что вы об этом думаете?

— Внутренняя эмиграция — это, возможно, единственный путь сохранять иллюзию свободы, живя в нашей стране. Но это всегда будет абсолютным самообманом, потому что ни один из нас не застрахован ни от чего, и этого не замечать — как? Два месяца назад с Филиным случилось это несчастье, кто мог подумать? Месяц назад с Ревзиным, неделю назад с Ренанским. Это все люди нашего круга. Историю Никиты Леонтьева все помнят? Если я по какому-то поводу пойду в милицию, например, подать заявление какое-нибудь, у меня есть сомнения, что я вообще оттуда выйду, из этой милиции. Не знаю, как это объяснить.

— Ну понятно, бутылка шампанского.

— Да. Вот у меня знакомый приезжает из Америки и говорит — хочу пойти в милицию и написать заявление, что меня жена не пускает в квартиру. Я ему сказала: знаете, ни в коем случае не идите, если ваша жена написала на вас заявление, вы окажетесь в обезьяннике и, может быть, не выйдете из него вообще. Такое, по крайней мере, возможно, и мне страшно, что это возможно. И мне кажется, что сама суть «Болотного дела» состоит в том, чтобы вычленить совершенно случайных, рэндомных людей из толпы и показать: так может быть с вами.

— Что вы собираетесь играть в честь «болотных» узников?

— Мы обсуждали с режиссером, какой должна быть музыка: иллюстративной или, наоборот, должна говорить о философских вещах, о бесправии, насилии, обмане. Это мы решали на репетиции и пришли к выводу, что Иоганн Себастьян Бах лучше всех говорит о том, о чем говорить очень сложно, но о чем нужно как минимум думать.

— А что именно? Хорошо темперированный клавир?

— Из шестой партиты я сыграю фрагмент скорее всего, хотя у меня в резерве будет, конечно, еще что-то, я подумаю — могло бы что-то и из Шостаковича прозвучать, и из Десятникова, и из Рахманинова, которым я, очевидно, закончу. Мне кажется, оно не должно быть очень длинным, люди к моменту моего выступления получат очень много информации и эмоциональных впечатлений, и мое выступление должно просто их зафиксировать.

Сама суть «Болотного дела» состоит в том, чтобы вычленить совершенно случайных людей из толпы и показать: так может быть с вами.

— Среди людей, с которыми вы обсуждали это свое выступление, были те, кто как-то вас отговаривал?

— Я ни с кем не обсуждала. Это мое личное решение, его мне не с кем обсудить. У меня нет менеджера, который мог бы мне это запретить.

— Но есть друзья, которые скажут: слушай, а зачем связываться?

— Некоторые мои друзья, в том числе очень близкие, ничего не хотят слышать про «Болотное дело», они говорят: «Ты со своей политикой нас достала». Мне очень грустно, что они не понимают, что живут в той же самой стране, в которой живу я. Мое решение — это вообще-то и попытка достучаться до этих людей тоже, потому что «когда пришли за...»

— Эту фразу так часто повторяют, что она уже не действует. Никто не знает, что нужно сказать, чтобы достучаться до тех, кто не хочет ничего слышать о том же «Болотном деле».

— Пробить стену равнодушия можно, только если говорить, что на месте этих людей мог оказаться ты сам. Никто из арестованных по «Болотному делу», насколько я понимаю, не допустил того, что выходило бы за пределы обычной потасовки, которая происходит в тысяче мест ежедневно. На их месте мог быть любой, вот что главное.

— Это ведь не первое такое дело — политически мотивированное, с понятным заранее результатом. Вы помните, с чего это началось именно для вас? Было что-то, после чего вы себе сказали: ой, что-то изменилось в стране в плохую сторону?

— Конечно, Ходорковский. Потом был суд над нашим коллегой Анатолием Рябовым, этот суд был тоже очень сильно ангажирован и, безусловно, закончился бы обвинительным приговором, если бы общественность за него не вступилась и если бы не было суда присяжных. На слушаниях Рябова случился инцидент, который закончился очень драматично, когда человек, защищавший Рябова, альтист Александр Пан, в приступе гнева схватил пристава за руку и просидел полгода под домашним арестом, и его приговорили, внимание, к принудительному лечению в психушке — вы понимаете? 2013 год, без повторного медосвидетельствования, просто ни за что. Вот я сейчас вас схвачу за руку, вы подадите заявление — и все, меня посадят, и я буду сидеть, понимаете?

— Или я. Те люди, которые сидят по «Болотному делу», — вы за их конкретными судьбами следите? По имени знаете их?

— Конечно. Духанина, Барабанов, Луцкевич, физик Бахов, Илья Гущин, пытавшийся оттащить омоновца от человека, которого тот избивал, — давайте честно, сколько у нас в день происходит таких потасовок в городе, в метро? С участием русских, нерусских, футбольных фанатов, и если люди кого-то даже всерьез избили, лишили жизни, их же, бывает, немедленно отпускают на свободу, как, например, тех людей, которые убили Егора Свиридова. Почему после Егора Свиридова вышло 25 тысяч человек?

— Потому что другая социальная среда. Люди, которые готовы проявлять солидарность. Но при этом за Манежную сейчас сидят трое нацболов, которые ничего не организовывали, но при этом никто даже из выходивших на Манежную по их поводу не переживает, сидят себе и сидят. Так что здесь тоже солидарность такая ограниченная.

— Отсутствие свободного гена в мозгу. Должен быть буквально химический ген у людей, которые живут в свободной стране, где их права и обязанности гарантированы конституцией. Может быть, опричнина виновата или Иван Грозный, но вернее то, что раба из себя выдавливать очень трудно, когда кругом одни рабы. Если не развито чувство внутренней свободы и собственного достоинства, то не рождается эмпатия по отношению к другому человеку, уважение к мнению другого человека и его праву на точку зрения. Даже в русскоязычном Фейсбуке, который, конечно, карикатурно преломляет картину мира, но все же вполне наглядно, — кто-то с кем-то не согласен, начинается этот вал проклятий — «твари, горите в аду». Я когда все это вижу, мне становится плохо, потому что кто ты такой, чтобы решать, кто будет гореть в аду? После принятия антисиротского закона я пришла в нашу парную в доме отдыха «Снегири», куда я хожу в бассейн, вижу — сидит Зюганов, и мне тут же в Фейсбуке пишут: «Немедленно встань и скажи ему, что он будет гореть в аду». Почему я должна ему говорить?

— Про ад говорить не надо, но дать ему понять, что после голосования вы с ним не будете в одну парную ходить, — это нормально.

— Конечно, именно это нормально, а сказать: «Тварь, гори в аду» — ненормально. Отсюда все берется. Простого уважения к другим людям нет. Я знаете сколько писем с проклятиями получила после того, как подписала письмо в защиту Pussy Riot? Их поступок мне кажется омерзительным, акция — идиотской, я, простите, православная христианка, и мне больно, но я понимаю, что даже если человек идиот, он не должен сидеть за это в тюрьме. У нас какое количество идиотов в правительстве, Государственной думе, в школах, в ЖЭКах, но их же не судят, не сажают на два года?

— Такой, может быть, циничный вопрос. Вот вы выступили в поддержку «болотных» узников. Завтра баннер с вашим портретом в «Ежедневном журнале», по «Эху» Пархоменко говорит, какая хорошая Полина Осетинская, потом Шендерович говорит, и для среднего обывателя, который краем глаза следит за происходящим, уже все выглядит так: «А, Осетинская? Это вот та демшиза, такая, вроде Шендеровича». Не боитесь этого?

— Я боюсь интерпретаций. У меня основным мотивом участия в этом было внутреннее чувство — вот сейчас у нас идет Великий пост. Если в Великий пост ты не навестил больного или не посетил узника в тюрьме, если не совершил акт милосердия, значит, ты как-то неправильно постился, пусть ты хоть трижды не ел мяса. Фарисей ты. Мне кажется, выступление на этом вечере — это мое своеобразное великопостное послушание, мой приход к этим четырнадцати людям в тюрьму.

 
Концерт Полины Осетинской в поддержку общественного расследования по «Болотному делу» состоится 22 апреля в гостинице «Космос» на представлении доклада Общественной комиссии по делу 6 мая.