Гуд-бай, Америка, офф!

То, что в Америке отсутствует идея театра как личного художественного высказывания, заставило МАРИНУ ДАВЫДОВУ изумиться и задуматься

Истинно, истинно говорю вам: если вы не хотите разочароваться в Америке вообще и в Нью-Йорке особенно, не ходите здесь в театр. Мне, собственно, и раньше это было известно, но я как-то не осознавала масштабов бедствия. Теперь бедствие предстало передо мной во всем своем красочном объеме.

Сначала ты еще на что-то надеешься, пристаешь к обосновавшимся на берегах Гудзона и Ист-ривер друзьям и знакомым: ну не может не быть у вас в городе интересного театра, где-то в самых недрах великого мегаполиса он, конечно, притаился. Просто нужна грамотная навигация. Я помню, нас еще в институте учили, что тут все очень дифференцировано: офф-Бродвей, офф-офф-Бродвей, офф-офф-офф... Уф!

Театр в Нью-Йорке растет как сорняк — его много (об этом вам сообщит любой путеводитель), но толку от него мало. Наивное представление о том, что Бродвей — живописное царство коммерции, а офф-офф-Бродвей — зона эксперимента, рушится при первом же соприкосновении с «экспериментом». То, что идет в маленьких театрах, прилепившихся друг к другу, словно соты, в районе 4-й улицы, в России по большей части числится по ведомству зажигательной полусамодеятельности. В Европе такой театр можно в изобилии увидеть в офф-программе Авиньона. Именно Авиньона — эдинбургский «Фриндж» при всей в самом названии заявленной маргинальности таит куда больше надежд на художественные свершения, чем американские «офф» и «офф-офф».

Кроме коммерческого и «экспериментального» в Америке есть еще «серьезный» театр. Им тут называется любой спектакль, в котором артисты (желательно звезды кинематографа) играют текст с непростыми психологическими коллизиями (желательно пьесы А.П. Чехова) и вдумчиво говорят слова по ролям.

А еще есть знаменитая Мет — венец чаяний любого меломана. Нелегкая занесла меня на «Отелло» Верди. У нас многие ругают Большой театр, говорят, у него плохой менеджмент и вокруг много криминала. По поводу криминала спорить не буду, но увидеть в Большом тот образец зубодробительной оперной вампуки, который при большом стечении публики идет в Мет, уже невозможно. Театральная архаика, над которой не витает даже тень режиссерской мысли, а декорации словно бы вынуты из гигантского бабушкиного сундука, на сцене трижды изруганного Большого может существовать только как некое историческое наследие — ну, скажем, костюмный «Борис Годунов» 1948 года. Премьера «Отелло» меж тем состоялась во вполне себе режиссерскую для оперы эру — в 1994 году.

В антракте богатые зрители из партера чинно поедали в нижнем фойе заказанные ими накануне яства, а менее богатые рассматривали их еду с верхних ярусов в бинокли, явно воспринимая буфет как продолжение подмостков. И эта сцена трогательного вуайеризма стала, пожалуй, самым сильным театральным впечатлением, полученным мною в Америке.

То, что в стране, где есть потрясающие музеи, известные на весь мир университеты, оркестры высочайшего уровня, практически отсутствует идея театра как личного художественного высказывания, заставляет изумиться и задуматься. В Германии, Франции, Голландии с Финляндией, Венгрии с Польшей, в России, черт побери, она — пусть и с разными результатами — давно уже стала доминирующей. В великой и могущественной Америке она фактически вытравлена из сознания тех, кто ходит в театр, и тех, кто им занимается.

Представить себе в здешней театральной системе кого-то из хедлайнеров европейской режиссуры, причем в самом широком спектре — от Эймунтаса Някрошюса до Кристофа Марталера, от Кшиштофа Варликовского или Кристиана Люпы до Люка Персеваля или Кети Митчелл, от Анатолия Васильева до Ромео Кастеллуччи, — решительно невозможно. Отдельные реликты вроде Роберта Уилсона или The Wooster Group не в счет. Они — исключения из правила. И всякий раз надо внимательно разбираться, почему это исключение оказалось возможным. А правило таково: или ты воспринимаешь искусство сцены как энтертейнмент и делаешь более или менее успешные шоу, или ты жалкий, наскребающий деньги по сусекам маргинал, занимающийся театром «на коврике» в костюмах из подбора. Характерно, что у подавляющего большинства энтузиастов офф-офф-Бродвея, рядом с которыми даже неловко вспоминать наши (то бишь российские, польские, французские и т.д.) причитания о недостаточном финансировании театрального искусства, очень часто обнаруживаются европейские, а точнее, восточноевропейские корни. Ну или не корни, а бэкграунд. Но так или иначе мысль, что без театра нельзя, является в Америке залетной, а большая часть тех, кто решил всерьез заниматься режиссурой, в конце концов уезжают отсюда в Европу.

Субкультура интеллектуалов в чем-то сродни фундаментальной науке, не имеющей никакого прикладного значения, но имеющей некий высший гуманитарный смысл.

Почему именно театру в сей процветающей державе так не повезло, более или менее понятно. Америка — страна величайшего прагматизма, возведенного первыми переселенцами в абсолют (надо было осваиваться на новом месте, работать в поте лица, копить, сберегать) и накрепко засевшего в сознании здешних обитателей. В Америке рефлекторно все измеряют деньгами, пользой, востребованностью, успехом, тиражами, прокатом. Но драматический театр в эти прагматичные установки категорически не вписывается. Его фантастически сложно монетизировать. Он требует больших капиталовложений, но ни в одной стране никогда не окупается (мюзиклы не в счет, это особый жанр). Он фактически не подлежит тиражированию: спектакль невозможно продавать по всему миру, как фильм, книгу или запись концерта. Его, наконец, невозможно хранить в виде экспоната в музее, на фронтоне которого будет написано имя благотворителя. Головной боли с ним много, а польза от него сомнительна. Поэтому, выбирая между возможностью вложить деньги в музей, оркестр, баскетбольную команду, университет или спектакль, самый прекраснодушный американский меценат выберет спектакль в последнюю очередь. И уж точно не будет тратить свои заработанные непосильным трудом деньги на всякий режиссерский артхаус. В сущности, так поступит не только американский, но и любой меценат. Поэтому хороший театр существует только там, где у него есть государственная поддержка, специальная опека со стороны власти, передающей ему часть денег налогоплательщиков. В Америке такой поддержки практически нет. И интересного театра тут тоже почти нет. Во всяком случае, его неизмеримо меньше, чем в малюсенькой Литве или небогатой Польше.

И резонно спросить: ну а не наплевать ли, в самом деле, на театр, свет на нем клином сошелся, что ли? В конце концов, в Нью-Йорке можно прекрасно проводить время и без него. И разве не искупают впечатляющие цивилизационные достижения США жалкого состояния этого весьма специфического вида искусства? Предположим, искупают. Но взгляд на культуру именно со стороны театра позволяет, как мне кажется, распознать ключевую проблему нашего времени. Я бы сформулировала эту проблему так: среди многочисленных меньшинств — этнических, сексуальных и проч. — есть одно меньшинство, нигде не зафиксированное и не запротоколированное. Меж тем его наличие носит поистине глобальный характер. Это интеллектуальное меньшинство, повсеместно являющееся меньшинством по определению.

В любой цивилизованной стране мы встречаем людей, которые — хоть им кол на голове теши — смотрят не те фильмы, ходят не на те спектакли, читают не те книги и слушают не ту музыку, что предпочитает большинство нормальных граждан. То есть в чем-то вкусы этих оригиналов, разумеется, совпадают со вкусами большинства, но тот сегмент, который не совпадает, с каждым годом все более усложняется и становится все менее доступным широким народным массам. Эта специфическая и относительно недавно возникшая субкультура интеллектуалов в чем-то сродни фундаментальной науке, не имеющей никакого прикладного значения, но имеющей некий высший гуманитарный смысл, который, рискуя впасть в излишний пафос, я бы назвала разгадкой тайны бытия. И уже поэтому ее сохранение ничуть не менее, а по мне, так и более важно, чем сохранение… ну, скажем, культуры малых народов Севера.

Система государственной поддержки искусства, которая существует сейчас в Европе, худо-бедно задачу сохранения этой субкультуры (нигде, разумеется, не декларированную) выполняет — через финансирование фестивалей, важных проектов, значимых режиссеров. Американская идея меценатства множество других важных задач решает хорошо (точные и естественные науки, медицина, музейное дело и многое другое цветут тут пышным цветом), а вот эту специфическую — скверно. И состояние драматического театра — просто лакмусовая бумажка, по которой можно определить более или менее печальную судьбу интеллектуального искусства в той или иной стране.

Современный театральный артхаус, как мы уже выяснили, без господдержки гибнет первым. Но, похоже, не единственным. Мощнейшей киноиндустрии США вроде бы и противопоставить во всем мире нечего, однако полунищая Румыния не только в области театра (который тут весьма интересен), но даже в сфере артхаусного кино давно уже наступает Америке на пятки. Расцвет интеллектуального искусства, проще говоря, не связан впрямую с богатством и величием страны. Он связан исключительно с установкой на его выживание.

Справедливости ради надо бы уточнить, что завоевательная и напористая культура Америки не только совершает экспансию во все прочие страны, но и сама подвержена влиянию. Вот уже и в Мет закралась червоточина — ее интендант Питер Гелб, захваченный заокеанскими веяниями, зовет на постановки Роберта Карсена и нашего Дмитрия Чернякова. Видимо, надеется хоть как-то разбавить здешнюю оперную вампуку дерзкой режиссерской мыслью.

И весь вопрос лишь в том, какая концепция развития культуры возьмет в результате верх в западном мире — европейская над американской (сомнительно) или же американская над европейской (более чем вероятно). Для России этот вопрос особенно актуален. Ведь мы — как завзятый двоечник — хорошему учимся с трудом, зато плохое усваиваем моментально. И уж у нас-то неумеренный прагматизм и идея всеобщей монетизации при полном отсутствии института меценатства приведут не просто к гибели субкультуры интеллектуалов, а вообще к гибели всего на свете — включая высшее, среднее и начальное образование, серьезные медиа и проч. Но это, как говорится, уже совсем другая и совсем печальная история.