Михаил Юровский: «Семей, в такой степени связанных с дирижерской профессией, в мире всего три»
О «Травиате» по-русски, «Пиковой даме» по-немецки, оперной режиссуре и улице Горького
Сын композитора Владимира Юровского, внук дирижера Давида Блока, отец худрука Госоркестра Владимира Юровского и худрука оркестра «Русская филармония» Дмитрия Юровского — глава уникальной династии. После эмиграции в 1990 году дирижер выпал из московской музыкальной жизни, в которой до этого занимал заметное место, а с недавних пор стал сюда наведываться уже в качестве европейца. После выступления с Госоркестром Михаил Юровский ответил на вопросы ЕКАТЕРИНЫ БИРЮКОВОЙ.
— Должна признаться, в вашем исполнении Шестой симфонии Малера открытием для меня стала очень «рахманиновская» ее вторая часть...
— Безусловно. Вы правильно услышали. Там есть совершенно рахманиновские секвенции. Время ее написания — 1906 год. Это уже время Рахманинова. Вообще в музыке Малера много не только австрийского, но и еврейского, и славянского. Австро-Венгрия — это же такой мультинациональный анклав был. Малер с Рахманиновым, насколько я помню, встречались один раз. У них концерт был. Малер в качестве дирижера аккомпанировал пианисту Рахманинову. Концерт состоялся в 1910 году в Нью-Йорке с Оркестром Нью-Йоркской филармонии.
У меня сейчас был период больших проектов — балет Прокофьева «Ромео и Джульетта» в Цюрихе, «Хованщина» в Париже, — который вот завершился Шестой симфонией. Шесть лет ее не играл, и сейчас я ее как-то чувствую иначе, чем раньше.
— Я правильно понимаю, что вы сейчас больше времени уделяете симфоническим программам, чем опере?
— Да, я ушел с постоянной работы в каком-нибудь оперном театре и выступаю в опере редко и исключительно тогда, когда мне нравится то, что я делаю. У меня есть концептуальные проблемы с современной режиссурой — как с немецкой, так и не с немецкой. Я, видимо, стал консервативен. Раньше я был гораздо больше готов к экспериментам. Но постепенно складывается ощущение, что это постоянное приспосабливание классического материала к сегодняшнему дню, искусственное приклеивание одного к другому, образует прокрустово ложе. Потому что не все укладывается. И мне это не нравится.
Я многого теперь оказываюсь в опере лишен. У нас, у музыкантов, есть одна библия — партитура, произведение, написанное композитором, которое мы должны изучить и в силу нашей возможности рассказать. Музыка — это не игрушка, это язык человеческого общения, и мы музыку говорим. У каждой музыки существует определенный склад, определенная температура. В опере музыка должна дышать свободно. А когда мы берем и искусственным образом переносим события «Кармен» в эпоху бронетранспортеров, в какой-то момент это начинает уж очень душить. А это стало явлением повсеместным, потому что сегодня режиссура без этого чувствует себя крайне неловко.
Поэтому я был так счастлив сейчас в Париже, где нам удалось — это отмечала и пресса — события Смутного времени соединить с сегодняшним днем. Но не насильственным путем, а естественным.
— Вы волею судьбы оказывались в эпицентре баталий по поводу того, на языке оригинала надо исполнять оперы или на языке публики. В какой-то момент вроде стало общепризнанным, что «Богему» в любом уважающем себя театре можно петь только по-итальянски, а «Евгения Онегина» — только по-русски. А над берлинской Komische Oper или лондонской English National Opera, где все переводится на немецкий и английский, стало принято посмеиваться. Но сейчас то и дело возникает ощущение, что уже иногда можно сделать и послабление. Какое у вас мнение?
— У меня мнение такое. То, что я увидел в Берлине и Вене, мне, в принципе, очень понравилось. Что я имею в виду? В Берлине три оперных дома. Два из них — Deutsche Oper и Staatsoper — играют только на языке оригинала. А третий — Komische Oper — по традиции все исполняет только на немецком языке. Вена: Staatsoper с караяновских времен играет все на языке оригинала, а Volksoper — на немецком. Я считаю, что в городах, в которых есть хотя бы два театра, в каком-то одном надо играть на языке публики. В Москве должна быть возможность услышать «Травиату» по-русски. Я в этом глубоко убежден.
Тут, конечно, много зависит от самой оперы. Скажем, «Бориса Годунова» я бы не рискнул исполнять ни на каком другом языке, кроме русского. В нем есть определенный склад музыки, который не очень совмещается с другим языком. «Валькирию» я бы не хотел услышать по-русски. А, скажем, «Пиковую даму» мне довелось делать на немецком языке. Хотя Романс Полины мы пели по-русски. Просто он очень национально-определенный. И хор «Ну-ка, светик Машенька» тоже. Но основная драма развивалась на родном для публики языке, сразу же в нее стреляла.
В свое время, когда я делал оперу Шостаковича «Нос» в Лейпциге, Удо Циммерман, в то время бывший там блистательным интендантом, чуть меня тяжелыми предметами не забросал, потому что я хотел взять немецкий перевод. В конце концов «Нос» шел на русском, и я ему был благодарен, хотя многие вещи, несмотря на своевременное появление титров, доходили до публики позже, чем могли бы. Вместе с тем в Ростоке мы делали оперу Сергея Слонимского «Мастер и Маргарита». И здесь я настоял на немецком языке. Сергей Михайлович приезжал и авторизовал перевод — шикарнейший! И это, безусловно, работало. Короче говоря, в отличие от многих других вопросов, на которые я могу прямо ответить, на этот я прямо ответить не могу.
— Вы узнаете Москву, в которой жили до 45 лет, или это совсем другой город?
— Да, это совсем другой город. Люди очень сильно меняются. Другая формация. Из наших с женой московских друзей уже многих нет в живых. Мы сами не древние, но близких нам людей очень мало осталось. Кто-то уехал. Кто-то изменился. Хотя с некоторыми садишься за стол и продолжаешь беседу, которая прервалась 20 лет назад. Это называется — один профсоюз. А бывает и совершенно иначе. Вид Москвы — тоже другой. Я очень любил Москву 50—60-х годов — которая на моих глазах очищалась от остатков войны. Я избегаю слова «ностальгия». Но некоторая тоска по улице Горького у меня осталась. Дома вроде стоят те же, а лица у них другие.
В Москве, в ее нынешней организации культурной жизни мне не хватает очень многого из старого уклада. Тогда не было такого обилия залов. Но исправно работали три — Большой зал консерватории, зал Чайковского и Колонный зал. Еще со времен Моисея Абрамовича Гринберга, худрука филармонии в 60-е годы, в ее программах всегда был, что называется, «черный хлеб». То есть когда филармония ежегодно силами разных оркестров — это было согласовано с их руководителями — какой-то круг обязательных произведений обеспечивала. Девять симфоний Бетховена, шесть симфоний Чайковского, «Картинки с выставки» Мусоргского, симфонии Шумана, Брамса. Этот мой взгляд, может, достаточно консервативный, но он происходит от упорядоченного музыкального уклада тех времен, когда я воспитывался.
— Как вы считаете, профессия музыканта — по крайней мере, европейского — не превратится ли в совсем семейное дело? Возможно, это одна из стратегий ее выживания? Вам, как никому другому, уместно задать этот вопрос.
— Если вы имеете в виду дирижерскую династию Юровских — это исключение из правил! Семей, в такой степени связанных с дирижерской профессией, в мире всего три — Ярви, Зандерлинги и мы. И все. Но, в принципе, профессия музыканта в современном мире, к сожалению, потеряла большую часть своего общественного звучания. Это надо констатировать. Общество больше нуждается в чем-то другом. Наверное, общество не хочет больше среди дирижеров иметь таких идолов, какими были Бернстайн и Караян. Их место никто не занял.
Кроме того, уровень профессионализма — это вопрос, связанный с образованием, а в нем сейчас серьезные дыры — во все мире. Вспоминаю нашу жизнь в Мерзляковском училище или Московской консерватории: нам не дано было выбирать, какие предметы мы будем изучать и какие экзамены сдавать. Была система обязательств — если ты хотел завершить образование и получить диплом Московской консерватории. По специальности «теория и история музыки» был один комплекс предметов, по дирижированию — другой, по специальности «скрипач» или «пианист» — третий. И это давало какую-то внутреннюю гарантию, что люди получали системное образование.
— В 1990 году вы покидали страну с чувством обиды. И вот теперь Юровские — можно сказать, самая актуальная дирижерская фамилия для Москвы. Ваши сыновья руководят двумя московскими оркестрами. Вас тоже радушно встречает московская публика. Вы испытываете чувство удовлетворения?
— Вы знаете, я далек от того, чтобы говорить: мол, вот мы докажем, вот мы доказали. Я не хочу сейчас отдавать долги. Я выстрадал свое. Мой ранний инфаркт в 51 год — в большой степени из той жизни, от которой мы ушли. Но есть чувство радости. Мои дети, в которых я вложил — не только физически, но и духовно — большую часть себя, прекрасно развиваются. Все трое: и сыновья, и дочка Маша, которая в Берлине работает в качестве педагога по музыке и, кроме того, коуча по русскому и другим славянским языкам. Ее очень ценят — не случайно она периодически работает и с Рэттлом, и с Аббадо, и с Булезом. Сыновья разъехались, а Мария вместе с мужем и тремя детьми живет с нами. Она и мать моей жены, которой исполнилось 90 лет, — вот центр нашей семьи. А мы — приходящие бабушка с дедушкой. Все время в разъездах. До лета домой будем приезжать только для смены чемоданов.
Да, у нас в семье выросли два замечательных дирижера. Между ними достаточно большая возрастная разница. У каждого своя история прихода к профессии. В каждом случае был определенный толчок с моей стороны. И первые важные занятия были со мной. С Володей — в 17 лет, когда мы только уехали. С Митей — в 19—20, когда у него обнаружилась болезнь руки и нам ясно объяснили, что он не сможет больше играть на виолончели. Я счастлив, что бывают дни, когда мы все трое в разных частях света дирижируем, а потом начинаются поздние перезвоны. Видимся мы очень редко, к сожалению. Но хотя бы записями своих выступлений обмениваемся и их обсуждаем.
-
28 августаОткрывается Венецианский кинофестиваль
-
27 августаНа конкурсе Operalia победила российская певица Романом Геббельса заинтересовалась московская прокуратура «Ляписы» записали первый альбом на белорусском Московские музеи останутся бесплатными для студентов The Offspring проедут по девяти городам России
Кино
Искусство
Современная музыка
Академическая музыка
Литература
Театр
Медиа
Общество
Colta Specials