Культура Zero

Вопрос не только в том, сможет ли страна выпрыгнуть из реставрационного путинского проекта; он еще и в том, сможет ли наша интеллигенция вырваться из тенет пассеизма, считает МАРИНА ДАВЫДОВА

В самом начале марта известный швейцарский режиссер Мило Рау и International Institute of Political Murder представят на сцене Сахаровского центра свой проект «Московские процессы». В основу этого спектакля-диспута легли три громких процесса нулевых годов — суд над кураторами выставки «Осторожно, религия!» (2003), суд над устроителями выставки «Запретное искусство» (2007) и, наконец, суд над участницами группы Pussy Riot. МАРИНА ДАВЫДОВА рассуждает о том, почему эти процессы стали возможны в России в начале XXI века и почему немалая часть российских интеллектуалов не спешит вставать на сторону представителей современного искусства.

Путем нехитрых статистических подсчетов я недавно установила, что главным ругательством в устах отечественных гуманитариев и в особенности, что любопытно, театроведов является словосочетание «актуальный художник». Вполне дурацкое само по себе (его и перевести-то на иностранный язык невозможно: англичанин, француз или немец попросту не поймет, о чем, собственно, речь), оно весьма точно характеризует нынешнюю культурную ситуацию в России, а заодно позволяет нащупать главный ее нерв. Описывая эту ситуацию совсем уж лапидарно, я бы сказала так: мы оказались в эпицентре очередного противостояния Культуры Один и Культуры Два с неясным для меня лично исходом этого противостояния.

Ставший хрестоматийным труд Владимира Паперного, хоть и сочинялся во второй половине 70-х как кандидатская диссертация по архитектуре, в действительности исследовал базовые принципы искусства вообще. Разумеется, сформулированные Паперным модели культуры, как и любой концепт, не в состоянии вместить в себя всю сложную и изменчивую эстетическую реальность, но отрицать предложенную им дихотомию мало кто отважился. Другой вопрос, что постулаты «Культуры Два», высоко оцененной на Западе, куда автор в скором времени эмигрировал, и вызвавшей массу восторженных отзывов у нас, вряд ли были по-настоящему усвоены и прочувствованы российской интеллектуальной элитой.

Будь оно так, привычная мантра о 75 годах советской власти, от тягостного наследия которых нам все еще предстоит избавиться, была бы несколько скорректирована. Дело тут не в положительной или отрицательной оценке этих самых 75 лет, а в том, что они по-прежнему воспринимаются как единая эпоха с каким-то более или менее единым эстетическим, идеологическим etc. кодом. Меж тем это не совсем так, а в том, что касается истории искусства, — совсем не так.

Об идеологически и эстетически гомогенной эпохе можно с полным основанием говорить в связи с гитлеровской Германией. Двенадцать лет немецкого нацизма действительно легко укладываются в единую модель, парадигму, схему — тут можно употреблять разные термины, суть от этого не изменится. Но внутри советской истории противостояние Культуры Один и Культуры Два едва ли не более значимо, чем противостояние царской и большевистской Россий. А пропасть, которая пролегла между революционными во всех смыслах 1910-ми и 1920-ми годами и тяжеловесной сталинской имперскостью, очевидно шире, чем пропасть между культурой Серебряного века и авангардом советской поры (тут правильнее говорить не о пропасти, а скорее о преемственности). По сути, революционный проект, так или иначе осуществлявшийся в стране начиная с рубежа веков (со всеми его чудовищными извращениями и гекатомбами), в годы сталинизма сменился проектом реставрационным, тоже, как водится, с гекатомбами, но мы сейчас не о них. Мы о самом векторе проекта.

Как-то мать Джугашвили спросила сына: «А кем ты сейчас работаешь?» Он ответил: «Ты царя помнишь? Ну вот я что-то вроде того». Очень показательный ответ. И очень общедоступный. Пафос построения нового мира, одушевлявший революционное движение, отцу народов, в сущности, был чужд. Разумеется, его политику в первую очередь определяло желание единовластия, ради которого были безжалостно уничтожены все возможные конкуренты и породненные с ними лица. Но кроме личных амбиций тут было и другое. Сталин мог бы, как Синявский о советской власти, сказать о главном своем оппоненте Троцком: у меня с ним расхождения стилистические. Эти стилистические противоречия преодолевались в рамках сталинского «проекта» с завидным упорством. Причем не только в сфере изящных искусств (провинциальные дворцы культуры, строящиеся как небольшой Большой театр; расцвет парадного портрета и многофигурных композиций в духе академической школы живописи; категорическое требование мелодичности, романсовости, песенности в музыке и т.д. и т.п.), но и в сугубо бытовой сфере — от одежды для школьников (помимо девчачьей гимназической формы попытались, между прочим, реставрировать и мальчишечью, тоже отдаленно напоминающую гимназическую — серо-синеватые гимнастерки с отложным воротником, но это не привилось) до формы военной, введенной уже в годы Отечественной войны, — погоны, канты, лампасы, галифе, кители. Если бы Чапаев увидел советских офицеров времен Отечественной войны, он бы наверняка достал наган и начал стрелять в золотопогонников, приняв их за представителей Белой армии.

Именно при Сталине — еще одна дань гимназической традиции — ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. Именно при Сталине исчез в армии институт комиссаров. Именно при Сталине стали бороться с экспериментами в области педологии. Все хорошее уже давно придумано — зачем изобретать велосипед!

Убранство офисов, мебель, белье, униформа чиновников, рецепты в «Книге о вкусной и здоровой пище» — все было скромнее и беднее, чем при царизме. Разве что парадная архитектура (московская прежде всего и особенно здравницы) легко рифмовалась с былым великолепием. Но в том, что и сталинская «мещанская роскошь», и бюрократический ампир с «излишествами» были очевидно заряжены пассеистским пафосом, сомнений нет. В общем, как пелось в довоенной песне: «На газонах центрального парка / В каждой грядке цветет резеда. / Можно галстук носить очень яркий / И быть в шахте героем труда».

Пламенные революционеры, причастные к Культуре Один (от автора «Конармии» Исаака Бабеля до ходившего в кожанке с кобурой Всеволода Мейерхольда), уничтожались вождем народов в первую очередь. Зато симпатии к «старому режиму» не помешали Михаилу Булгакову умереть в своей постели, а корифеям Художественного театра беспрерывно получать Сталинские премии.

«Дни Турбиных», которые левая критика успела совершенно раздраконить, как известно, сохранились в репертуаре МХАТа именно благодаря Сталину. Он смотрел этот спектакль бессчетное количество раз. А воскрешая старую военную форму, наверняка сознательно или бессознательно держал в уме Турбиных. Сын сапожника и истый парвеню не собирался быть строителем нового мира, он собирался стать единовластным властителем старого, несколько подправленного азиатской мегаломанией, но все же с «кремовыми шторами». И стал.

Появись вдруг в России Антонен Арто, Энди Уорхол или Йозеф Бойс, они не только властью (бог бы с ней!), но самой нашей интеллигенцией были бы заклеймены как варвары.

Разумеется, у Немировича в «Трех сестрах» и у Сталина, двадцать с лишним раз пересматривающего «Дни Турбиных», тоска по прошлому окрашена в разные тона: в первом случае — в интеллигентские, а во втором — в паханские. Но вектор тут все же един. «Реставрация» оказалась понятна и желанна не только для широких масс, склонных к бунту, но и для людей, бесконечно далеких от любых революционных и особенно авангардных начинаний, которые после 1917 года перестали быть достоянием тонкого слоя столичной элиты, а «пошли в массы». Она — и это куда важнее — оказалась желанна и для значительной части самих художников. Дореволюционная Россия манила к себе огромную часть нашей интеллигенции, как ушедший под воду град Китеж.

В результате Культура Два получила в России такую электоральную и интеллектуальную базу, какой просто по определению не могло быть ни в одной другой европейской стране. Зато Культура Один с ее пафосом построения нового мира (и как минимум скептическим отношением к миру старому) оказалась под большим подозрением. Она отторгалась как чуждая не только властью, но огромной частью образованного сословия и художественной элиты. Она (Стравинский — Филонов—Матюшин—Ларионов — Хлебников) вовсе не была лишена национального своеобразия, но корни ей пускать было попросту некуда.

Из пассеистской модели наше искусство не смогло выпрыгнуть даже в годы оттепели, которую одушевлял все тот же ретроспективно направленный идеал. Не случайно контркультурный бум нас практически не задел. И нет сомнений, что появись вдруг в России Антонен Арто, Энди Уорхол или Йозеф Бойс, они не только властью (бог бы с ней!), но и самой нашей интеллигенцией были бы заклеймены как варвары.

Эта оппозиция Культуры Два и с трудом порой пробивающейся через асфальт Культуры Один продолжает диктовать свои законы и по сей день.

Поверять путинизм любовью и нелюбовью к советской власти невозможно — выходит путаница: мы вроде и царскую семью почитаем как мучеников, и Волгоград в Сталинград собираемся переименовать, и двуглавого орла любим, и музыку советского гимна играем. Но если рассматривать нулевые годы как очередной реставрационный проект после революции 1991-го (она была, конечно, не таким резким историческим сдвигом, как потрясения 1917-го, подпитанные войной и фактическим в ней поражением, но она все же была), все встает на свои места.

Иное дело, что роль культуры в этом реставрационном проекте изменилась. С одной стороны, деятели искусства волнуют «гаранта» куда меньше, чем отца народов: что там идет в театрах или пишется в книжках, ему более или менее наплевать. С другой, сами возможности Культуры Два ныне совершенно исчерпаны. До определенного момента она в России — в отличие от Запада! — несла в себе и эстетический смысл, и потенциальную возможность художественных свершений. Мало кто из по-настоящему талантливых людей Германии готов был сотрудничать с Гитлером. Зато в сталинском реставрационном проекте приняли участие не только малоодаренные подлецы вроде Сурова, Первенцева или Бубеннова, но и весьма масштабные творцы. Их, как говорится, устанешь перечислять — Жолтовский, Иофан, Гельфрейх, Щусев, Меркуров, Андреев, Мухина, Твардовский, Леонов, Герман, Погодин, Арбузов, Вс. Иванов, Исаковский, талантливейший Алексей Толстой. Архитекторы, скульпторы, писатели, драматурги, театральные деятели… Сам великий и могучий Художественный театр, превращенный Сталиным во МХАТ СССР.

Но сейчас вся пассеистски заряженная культурная модель чревата пшиком. Культура Два сегодня — это в лучшем случае добропорядочная, но малоинтересная интеллигентщина, в худшем — живой музей вроде Малого театра или монументальная глазуновская живопИсь. Это не значит, что в рамках Культуры Один не совершается ничего бессмысленного, глупого и пустопорожнего. Но все по-настоящему интересное, глубокое, сильное совершается сегодня тоже только там.

Меж тем для большей части нашей интеллигенции признать этот факт еще страшнее, чем вернуться обратно в застой. Тот водораздел, который прошел сейчас в художественных кругах, очень часто не имеет прямого отношения к политическим коллизиям. Человек может ходить на демонстрации с белой ленточкой, но при этом страшнее «актуальных художников» для него зверя нет. Они в России часто воспринимаются не как эстетическая оппозиция власти, а как дьявольские слуги этой самой власти, своими лукавыми играми только пудрящие честным людям мозги. Я думаю иногда, сколько ученых из тех, что занимаются историей театра и даже непосредственно Мейерхольдом, попадись им в жизни настоящий Мейерхольд, немедленно обвинили бы его в спекулятивной злободневности, любви к дешевым сценическим эффектам, склонности к эпатажу и глубочайшей личной безнравственности. Резкий слом привычного уклада жизни, случившийся в начале ХХ века (вот этот на глазах ушедший под воду град Китеж дореволюционной культуры), оказался для российского образованного сословия столь травматичен, что до сих пор пеплом стучит в их сердца. Недаром классику у нас принято любить какой-то истерической любовью — так, словно вот-вот придет очередной человек с ружьем и отнимет у России Пушкина с Чайковским.

И вопрос для меня лично сейчас не только в том, сможет ли страна выпрыгнуть из реставрационного путинского проекта; он еще и в том, сможет ли сама наша интеллигенция вырваться из тенет пассеизма. Из той самой Культуры Два, которая в нынешнем контексте давно уже превратилась в Культуру Zero.