Stockmann, M.D.

ЛИЛИЯ ШИТЕНБУРГ о «Враге народа» Льва Додина

МДТ под руководством Л.А. Додина отмечает 150-летие К.С. Станиславского премьерой спектакля «Враг народа» по классической пьесе Генрика Ибсена. Это достойно, это респектабельно, это солидно, это, в конце концов, элегантно: выбор точный, однако не самый очевидный. Источник вдохновения — изрядно нашумевший в свое время спектакль МХТ (премьера 1900 года), всколыхнувший, как водится, общественное мнение и несколько обескураживший прессу «неправильным», не похожим на обличителя-титана героем. Знаковая роль Станиславского. В четвертом акте у «художественников» в сцене городского собрания зрительный зал становился продолжением сцены.

И к тому же актуальность — актуальность-то какова! Тут ведь не один только водопровод, по нерадению властей заражающий чистые источники водолечебницы, питающей, в свою очередь, жизнь города. Тут и глобальные выводы о том, что «вся наша общественная жизнь зиждется на зараженной ложью почве». Каково?! Смело, свежо, своевременно. А впрочем, хорош и водопровод! Ведь и такая критика сегодня необходима. А уж то изумительное место у классика, где он метко сравнил правителей с «козлами, пущенными в огород, которые всюду гадят», — просто находка! Словно сегодня написано! И не придерешься — цензуровано. В самом деле, «Враг народа» просто обречен стать репертуарным хитом и одновременно тонко подчеркнуть связь с классической традицией, дав, таким образом, полновесный образчик современного политического театра. Думается, что прогрессивный «Народный вестник», столь часто упоминаемый в пьесе Ибсена, непременно рекомендовал бы этот спектакль самой широкой публике.

…Однако на самом деле актуальность спектакля Додина несколько иного рода. Пошлой ажитации там нет и в помине, о «козлах в огороде» режиссеру ничего нового уже, пожалуй, не расскажут; «эзопов язык», универсальный в театре застойных лет любого века, если и не забыт им вовсе, то вспоминается с ностальгической снисходительностью. «Враг народа» Додина, говоря всерьез, и впрямь посвящен 150-летию Станиславского. «Русский психологический театр», зафиксировавшийся было на стадии своеобычного академизма, пытается осознать сам себя и свое особое место в новом времени. Количество режиссерских кавычек и скобок, организующих ту или иную сценическую фразу, делает текст додинского спектакля куда занятнее отважной «побасенки» о дурном водопроводе и дурном начальстве.

От текста пьесы оставлена дай бог половина, куча персонажей упразднена, часть реплик передана другим персонажам, фогт обратился в мэра (что логично). Революционные намеки и квазизлободневные реплики вроде «люди — рабы партий» беспощадно вычеркнуты, зато в «абсолютном одиночестве» бескомпромиссного борца за истину слышатся евангельские мотивы. Из фразы «проклятое сплоченное либеральное большинство» исчезло слово «либеральное», однако оно добавилось в реплику «деморализует не европейский либерализм, а тупость и нищета» (у классика остракизму косного общества подвергалась «культура» — в противовес посконной мудрости простецов). В общем, Лев Додин кроит текст с такой благопристойной и невозмутимой ловкостью, что даже самый бдительный казак (а они, как известно, в Петербурге теперь главные критики) ничего порочащего не сможет сообщить куренному атаману.

«Зачин» спектакля вызывающе архаичен: вдали от зрителей, за белыми полупрозрачными завесами, за столом, накрытым белой скатертью, доктор Стокман с супругой любезно и чинно принимают гостей (сценография Александра Боровского). Эта фальшивая «поэтическая» непринужденность — квинтэссенция отечественного театрального рутинерства, не хватает только пытки самоваром. Доктор (Сергей Курышев) в своей фирменной мечтательно-интеллигентской манере лепечет что-то дивно гостеприимное о недавно свалившемся на него достатке и — непременно — о молодежи, которой должно «месить опару будущего». Супруга его Катрине (Елена Калинина), изогнувшись по-лебединому, внимает мужу. Гости отвечают что-то столь же ритуально-обязательное. Доктор с особой, приподнятой интонацией все вопрошает о каком-то письме. Ах, письма нет. Ах — но вот же оно.

Даже самый бдительный казак ничего порочащего не сможет сообщить куренному атаману.

Это только первое приближение к театру, если и не пародия, то уж точно — игра в «академизм». Сейчас доктор Стокман объявит о своем «открытии» (первом из трех в спектакле), и это открытие (из водопровода течет зараза) — самая невинная, элементарная стадия разыгрывающейся драмы. Здесь все еще может оставаться в успокоительных рамках «традиции». Чрезмерное воодушевление гостей и родственников, наперебой предлагающих тосты в честь Стокмана — «друга народа», спасшего город от болезней и позора, — вполне вписывается в ритуал. «Наигрыш» в данном случае — не актерская ошибка и не прокол «русского психологического театра», а авторское предупреждение, указание на явный изъян в герметичном пространстве.

Но вот в белоснежную безмятежность вторгается брат господина доктора — господин мэр (Сергей Власов), человек в черном. Приходит, дабы нарушить идиллию, сообщив несколько неприятных истин: исправляя допущенные градостроительные ошибки, город разорится, придется резко увеличить налоги, акционеры водолечебницы (а таковые тут почти все) пойдут по миру, газета «Народный вестник» лишится подписчиков и т.д. Ни крупный заводчик Мортен Хиль (Сергей Козырев), ни председатель союза домовладельцев и по совместительству владелец типографии Аслаксен (Александр Завьялов), ни редактор газеты Ховстад (Игорь Черневич) на такое пойти никак не могут. Люди все солидные, взрослые, практического склада, и прекраснодушие с них снимает как рукой. Заодно с «академической» умиротворенностью.

На актуальных сатирических нотах тут особо не настаивают — ирония получается как бы сама собой, именно плавность перехода от восхваления к порицанию доктора, от «друга народа» к «врагу народа» (и упоительные колебания «на грани») и делает эту манеру особенно убийственной. Козырев лишь слегка «взрыднет» на словах «мой завод» — и вам не понадобится поминать всуе Уралвагонмаш: биография и идеология персонажа уже кристально ясны. Завьялов, чей герой должен воплощать одновременно и крестьянскую сметку, и мелкобуржуазную хватку, моментально проникается циничными соображениями начальства, но тем не менее все еще порывается рукоплескать доктору: потому как милое дело — подложить свинью всем этим снобам. Черневич беспощаден к прогрессивному редактору газеты, которому все еще кажется, что, как-нибудь эдак поблагопристойнее сформулировав чужую низость и весьма наглядно помахав пальчиком перед носом мэра, он сохраняет чувство собственного достоинства. Впрочем, совсем уж гладко не выходит, и немного придушенный происходящим господин Ховстад рвет галстук на шее, окончательно освобождая интонацию спектакля от «академической» монотонности.

Замечу также, что, разумеется, нет и не может быть ничего теплее, задушевнее и проникновеннее в отечественном театре, чем подробный разговор о старой доброй коррупции (доктора заподозрили в хитрой игре на понижение акций лечебницы). Вот тут «простота и естественность», первейшие, как принято считать, добродетели русской сцены, просто зашкаливают. Если учесть, что фоном разговора служат черные провалы огромных окон с разбитыми стеклами (доктор стал не очень популярен), эта «человечность» выглядит жутковато. «Я все понял», — произносит доктор Стокман с загадочным видом. Методично, неспешно он выставляет стулья на авансцену и задергивает белые занавески. Первый акт, где еще можно было «обедать и носить свои пиджаки», взят в скобки.

Во втором акте, где, собственно, и происходит лекция доктора Стокмана, зал — почти как у Станиславского — оказывается продолжением сцены. Доктор, обращаясь непосредственно к публике, обнародует свое «второе открытие» — то самое, которое лишь начинается рассуждениями о всеобщей лжи и «невероятной тупости местных властей» («шум, крики, смех» в зрительном зале будут воспроизведены спонтанно и неукоснительно, согласно точной ремарке Ибсена). Тут же поделится доктор и своими наблюдениями над «козлами» и наградит своего брата званием «духовного плебея». Не замедлит и вывод из всего сказанного: «опаснейшие враги истины и свободы — это сплоченное большинство».

«Большинство никогда не бывает право».

Нет, это не про «146 процентов». Недаром встрепенется брат, до того слушавший неприязненно, но довольно равнодушно (на его высоком посту личные оскорбления уже не очень задевают). Мэр останавливает оратора и, схватив в охапку, почти шепчет: «Брат, ты говоришь как “враг народа”!» — в этот момент Сергей Власов очевидно встревожен сугубо местными коннотациями этого словосочетания и ставит интонационные кавычки, напоминая доктору о том, о чем тот вроде бы не может знать.

Впрочем, доктор в курсе. Он здесь довольно давно, этот доктор. Стокман Сергея Курышева похож практически на всех предыдущих персонажей Сергея Курышева. Вы это уже видели сто раз. Я это видела уже сто раз. Кажется, он всегда был и будет здесь, в этой своей вытянутой кофте и мешковатых брюках. Хотите поговорить о высокой миссии отечественного «художественного театра» — извольте. Он — ее воплощение. Недотепа, идеалист, ученый, краснобай — он же мямля, словом, интеллигент. Характерно, что таким же «антиком» играл Стокмана и Станиславский. Те из современников, кто желал видеть в герое своего вождя, были разочарованы.

Профессиональный зануда. Доктор медицины, лектор, еще бы. Безобидный для дальних, опасный для близких (бытовые несчастья посыплются на семью одно за другим). Истина ему дороже родного брата — ему грустно называть брата плебеем, но это не останавливает. Он невыносим, он нескончаемо болтлив, едва закончив говорить о радостях труда на кирпичном заводе, он принимается твердить о Шопенгауэре и Достоевском, плавно переходя к проблемам водопровода… Он нелеп и беззащитен, да. А еще — вот ведь парадокс! — непоколебим. И пожалуй что неуязвим. Как будто не было никакой «гибели и сдачи русского интеллигента». Как будто его слово все еще что-нибудь да значит. Но ведь он и впрямь не ошибся со словом. Доктор Стокман умеет говорить «нет».

Этим тягучим, мягким, почти ласковым, но несокрушимым «не-е-е-ет» он отвечает на все: на сомнения, искушения, заблуждения. На аргументы, озвученные его противниками, и аргументы, которые он сам за них придумал. Лаконизм текста, оставленного герою режиссером, выразителен необычайно. Ну не будет он дискутировать с публикой об особенностях ибсеновского индивидуализма. Он лекцию читает. Каждое слово произнося тихо и раздельно, как терпеливый доктор, как школьный учитель: «Из каких людей составляется большинство в нашей стране? Из умных или глупых? Я думаю, все согласятся, что глупые люди составляют страшное, подавляющее большинство на всем земном шаре». (Разве что не ждет, когда все допишут диктант: «…земном шаре».) «Но разве это правильно, черт возьми, чтобы глупые управляли умными?» «Нет», — подсказывает залу доктор Стокман. Кажется, это и есть подлинный гуманизм в самом актуальном его варианте: Додин не может избавить своего героя от ярлыка и участи «врага народа». Не убережет и от «абсолютного одиночества». Зато он избавит его от полемики с козлами. В самом деле, можно ли желать большего?