Ольга Перетятько: «На вокал меня не взяли»

Дебютантка Зальцбурга — о дирижерско-хоровом отделении питерской консерватории, Баренбойме и Минковском

22 февраля в Москве (театр «Новая опера») и 27 февраля в Санкт-Петербурге (Большой зал филармонии) состоятся сольные концерты Ольги Перетятько. Сегодня молодую сопрано из России гораздо лучше знают в мире, чем на родине: за последние несколько лет она пела в крупнейших европейских оперных домах под руководством таких дирижеров, как Даниэль Баренбойм, Марк Минковский, Зубин Мета, Альберто Дзедда, Лорин Маазель. В ближайшие месяцы Перетятько выступает в театрах Вены, Берлина и Гамбурга, дает концерты в Праге, Граце и Мюнхене, через год дебютирует в Метрополитен-опера в Нью-Йорке. Месяц назад она впервые выступила в Зальцбурге в ранней опере Моцарта «Луций Сулла», где спела главную женскую партию; ее партнером был всемирно известный тенор Роландо Вильясон. Эта беседа состоялась после одного из премьерных спектаклей.

— Важно ли было для вас дебютировать в Зальцбурге или, с учетом вашего послужного списка, уже не очень?

— Конечно, важно. Я не ищу простых путей: с итальянским репертуаром дебютирую в Италии, с самой сложной сопрановой партией Моцарта — в Зальцбурге и так далее, это закаляет.

— Чем запомнилась вам работа над постановкой?

— Когда я открыла клавир, увидела 240 страниц речитативов! Потом, слава богу, мне прислали список купюр, я выдохнула, но речитативов все равно осталось много. Чем-то пришлось пожертвовать, мы выкинули одного из героев, Ауфидио, — иначе невозможно выдержать. Неуважительно немного, но в драматургическом плане персонаж был не особенно важным и интересным. Моцарт, вероятно, был влюблен в исполнительницу главной роли, Джунии: страницы, которые пою я, отличаются особой красотой, они в принципе на другом уровне, чем остальная музыка. Когда же слушаешь арии Челии, еще одной сопрано, спрашиваешь себя: о чем он думал, когда это сочинял? С музыкальной точки зрения это как-то очень просто, примитивно. Думаешь: это один и тот же человек писал?

— Вы ведь прежде уже выступали с Марком Минковским? Чем отличается работа с ним от работы с другими дирижерами?

— Да, мы делали «Свадьбу Фигаро» в Париже в 2009 году. По опыту прежней работы я уже знала, чего он захочет: он очень любит задержания, вводные звуки, требует их везде, где только можно, в речитативах и даже в ариях — ему это кажется более органичным. Такова была моя первая Сюзанна, и потом другие дирижеры, с которыми я трижды пела Сюзанну, просили меня этого не делать, а я уже не могла — хотя и старалась: ты волей-неволей остаешься в рамках своей первой интерпретации.

С Минковским и его «Музыкантами Лувра» у нас теперь будет в Экс-ан-Провансе в 2014 году постановка «Турка в Италии» Россини. У этого оркестра свой собственный звук, совершенно особенное качество, они друг друга понимают с полувздоха. Очень слушают певца, никогда тебя не заглушат, Минковский очень внимателен в этом отношении: всегда будет делать так, чтобы подать голос с лучшей стороны.

— Вы пели также в «Парсифале» под управлением Даниэля Баренбойма. Верно ли впечатление, что у него совершенно особенные отношения с Вагнером?

— Он руководит одним из немецких театров, а для любого немецкого театра Вагнер — дело чести. И, естественно, Баренбойм стремится ставить его как можно больше. Он великий музыкант, не во всем, но в Вагнере — да, он делает его очень хорошо.

— Чем важны для вас записи? Публика слушает все больше записей в интернете и все меньше покупает дисков, а они продолжают выходить. Зачем?

— Затем, чтобы больше людей о тебе узнало. Задача любой компании — продать продукт, соответственно ему делают рекламу. Правда, когда на Sony готовился мой диск «La belezza del canto», они рекламировали его пару месяцев, не больше. До того как тебе предложат записать диск, ты должен заработать себе имя, за тобой будут наблюдать, смотреть, слушать, оценивать реакцию публики. Если тебе делают такое предложение, это хорошо; но потом тебя начинают сравнивать с твоими записями, считать продуктом пиара... Хотя я не знаю сейчас ни одного оперного певца с серьезными контрактами, который был бы дутой величиной.

— Вы планируете записывать новые диски?

— Да, в июне с оркестром Северогерманского радио. Очень долго спорили насчет программы. Я не соглашалась на то, что хотели они, они пытались гнуть свою линию... Я предложила пару хороших, на мой взгляд, программ — одна, например, посвященная соловьям и вообще птицам, огромный репертуар, а они — «это не продается». В итоге на диске будет очередная сборная солянка...

Спела, к сожалению, хорошо, и меня с этой партией стали приглашать еще и еще, а ты ее поешь и мучаешься.

Зато с Баренбоймом скоро будем работать опять — на постановке «Царской невесты» с Черняковым в Ла Скала, жду не дождусь! Когда мы вместе работали над Вагнером, это было не так интересно — три спектакля, почти без репетиций, срочный ввод... я приехала из Гамбурга, где занималась в оперной студии. Из Берлина ездила в Париж на «Опералию», из Парижа в Берлин и обратно на поезде: спектакль — первый тур, второй спектакль — полуфинал, третий спектакль — финал. Не знаю, как я это выдержала: спела финал, ушла со сцены, и сразу разболелось горло. Организм терпит, терпит, а потом говорит тебе, что он по этому поводу думает.

— Не та ли это история — вы говорили о ней в одном из интервью, — когда вы вводились в спектакль примерно за полдня?

— Нет, она произошла позже в Лионе, где ставили «Москва, Черемушки» Шостаковича. Почему я пошла на этот заведомый стресс? Потому что Лионская опера не хотела меня во время репетиций «Соловья» отпускать в Венецию на «Риголетто»! Хотя «Соловья» в этой же постановке с этим же дирижером — Кадзуси Оно — я делала два месяца назад в Экс-ан-Провансе, ноты эти могла спеть уже хоть справа налево. Они не соглашались. И тут мне звонят — надо спасать спектакль «Москва, Черемушки», спеть партию Лидочки хотя бы по нотам, а заболевшая певица молча сыграет все мизансцены. Я знала, что эта оперетта существует, но в жизни не слышала ее и не видела. Как дирижер-хоровик, с листа читать умею, спеть могу... но, говорю агенту, объясни им, чего я за это захочу: поехать на «Риголетто» в Венецию.

Лететь в Лион надо было немедленно. Прилетела, мне уже в аэропорт привезли клавир, DVD с генеральной. И говорят — посмотри повнимательнее, а то спектакль будет снимать Arte, DVD будут записывать... надо все-таки, чтобы ты пела на сцене, постарайся. Разговор был за полтора дня до спектакля: я, конечно, быстро учу, но не настолько. Смотрю DVD — музыка простая, текста много, но по-русски, я весь его пишу на бумажках... и думаю, что по ним уже могу спеть. На следующий день в 10 утра начинаем репетировать, проходим всю партию. В 11 репетируем на сцене со всеми солистами. А диалоги на французском! Мы проговариваем тексты, мне дают наушник, все тексты вклеивают в блокнот, который постоянно со мной. И мы спели!

— Разборчивы ли вы в выборе ролей или пока еще принимаете все предложения?

— Всех давно уже не принимаю, их довольно много, постучу по дереву. Все физически не спеть. Я довольно много работала над тем, чтобы иметь возможность выбора: уже не стану работать там, где мне не нравится, с теми, с кем мы не находим взаимопонимания на сцене. Ключ к достоверному исполнению — когда все, что ты поешь на данный момент, — твое любимое. Из ролей, которые мне особенно близки, — Джильда, Лючия, практически весь Россини... Сейчас сглаживается острота проблемы, существовавшей раньше, когда важнее была твоя комплекция, а не твои вокальные возможности. Попала на прослушивание в Баварскую оперу, где мне сказали: тебе 26 — давай ты будешь петь Блондхен в «Похищении из сераля». А мне не нравится эта партия, но я согласилась. Спела, к сожалению, хорошо, и меня с этой партией стали приглашать еще и еще, а ты ее поешь и мучаешься.

— Случается ли, что при работе над постановкой вы не согласны с режиссером?

— Бывает, часто. Хотя обычно со всеми можно договориться. Есть замечательный вопрос «зачем»: я на многое готова, если режиссер меня убедит в том, что это необходимо, что это логично. А играть глупость, ни с чем не связанную, если что-то тебе действительно не нравится, если ты будешь неорганична в этом, — для чего? Нужен диалог, нужно обсуждать, спорить.

Скандалить мне приходилось только один раз, в Любеке — там в оркестре работает мой первый муж, контрабасист (нынешний — дирижер), а перед тем, как петь Джильду в Болонье с Лео Нуччи, мне надо было спеть ее где-то еще. Например, в Любеке. Там постановка была экономичная и современная. Одним из главных героев в ней был видеоэкран, и в финале отец находил в мешке видеокассеты вместо Джильды. Мы с Димой Головниным, который пел Герцога, должны были изображать любовную сцену; у Верди она за кадром, а здесь предполагалось снять ее заранее и перед тем, как я выскакиваю во втором акте, «в прямом эфире» показать. Я спрашивала — зачем, не понимала, кому это нужно, режиссер настаивал. Он говорил, что все будет снято условно, расплывчато, лиц не видно, и я предложила ему взять для этой съемки кого-нибудь другого. В итоге сцена была снята, но не со мной. Сыграла статистка, ничего, театр не обвалился.

— Трудно ли двум музыкантам в одной семье?

— Как ни странно, имея одну и ту же профессию, легче найти свободные дни и приехать друг к другу. Если у тебя есть пара свободных дней, покупаешь билет и приезжаешь. Сейчас, правда, это труднее: муж в Нью-Йорке, где у него премьера, а я в Зальцбурге. Карьера у нас сейчас у обоих примерно на одном уровне, и с самого начала это было очень важно — не надо друг другу ничего объяснять. Любое свободное время проводим вместе, не важно, где. Дома это получается очень редко. У нас есть дом в Болонье, постоянное мое место жительства — Берлин.

— Почему вы выбрали Берлин?

— Училище при Петербургской консерватории я закончила как дирижер-хоровик, потом был Университет искусств, на вокал в консерваторию меня не взяли. И я в августе 2001 года случайно поехала в Берлин. Только начинала петь, заниматься с педагогом, входить во вкус. А человек, у которого мы остановились, был скрипач, он посоветовал мне пойти прослушаться к знакомому профессору. Она послушала, сказала — приезжай в феврале, поступай. Такой же совет дала и мой педагог Лариса Гоголевская. Я приехала и поступила. Так был выбран Берлин, во многом спонтанно, хотя в случайности я не верю. С тех пор я в Берлине, окончила консерваторию, хотя и с перерывом, поскольку уже работала. Очень люблю этот город — он дает тебе ощущение того, что все возможно. Спасибо Ларисе Анатольевне, она меня подготовила к Берлину и пинком туда отправила. Сейчас мы общаемся по телефону, у меня свой педагог в Берлине. А вообще невозможно ничему научить, если ты к этому не готов. Педагог — это важно, но учишься ты в первую очередь сам, и главное — не прекращать, иначе начнешь катиться вниз. А в нашей профессии учиться можно до конца жизни.