Красная угроза

ЗИНАИДА ПРОНЧЕНКО прожила несколько лет в Париже и столкнулась с повсеместной нелюбовью французов к нашим соотечественникам

Наши эмигранты в Париже любят рассказывать следующую побасенку: если один русский позвонит другому, то, даже допустив ошибку в комбинации цифр, он все равно попадет на русского. Эта история тешит их (наше) самолюбие — действительно, русских в Париже много, более чем достаточно. И с некоторых пор я тоже являюсь частью пресловутой communauté russe, или, как нас пренебрежительно называют французы, — russkof.

Желание взять числом у бывших сограждан есть не что иное, как защитная реакция. На нелюбовь местного населения к нашему сорту. К «этим русским».

Казалось бы — мы, русские, не только работаем продавцами в магазине «Шанель», косметологами в салонах красоты, проститутками на rue St. Denis или ворами в законе на Лазурном Берегу, держателями заграничного общака. Нас можно встретить и за кафедрой Сорбонны, и среди лауреатов Гонкуровской премии. Но французы упрямы в своем опасливом предубеждении в наш адрес. Во всяком случае, таков мой опыт — человека, прожившего здесь несколько лет. И опыт многих моих друзей и знакомцев. Этот наш скромный опыт показывает, что для них мы чуть лучше арабов и цыган и чуть хуже китайцев и поляков (или любых других выходцев из стран Восточного блока). Мы есть зло, с падением железного занавеса ставшее неизбежным. Причем мы одинаково раздражаем и в качестве приехавших на ПМЖ, и в качестве фланирующих по бульварам туристов. Почему?

Причин множество — политического, исторического, идеологического свойства. Да, по всем вышеперечисленным пунктам у Франции к России накоплено порядочно претензий. Но суть проблемы тем не менее кроется в другом — паническая боязнь и тотальное неприятие «чужого» есть основа основ коллективного бессознательного французов или, наоборот, национального самосознания, кому как больше нравится. И уже не важно, откуда «чужой» родом. Достаточно посмотреть, какими эпитетами они встречают остальных иностранцев.

Немцев они и поныне величают «бошами» или casques à pointe (кайзеровский шлем); ну хорошо, допустим, живы еще в памяти канонады Первой и Второй войн, несмотря на совместные возложения венков Колем и Миттераном. Но что французы не поделили с англичанами, «нацией лавочников» (завистливая придумка Наполеона), или китайцами, chinetoques (говорят, это этимологически связано с Made in China)? Всех без разбору выходцев из Северной Африки они обзывают basané («загорелые»), а своих же соотечественников, жертв колониальной политики, уехавших жить и работать в Северную Африку, когда-то называли pieds-noirs (дословно «черноногие»). Евреев в пылу беседы по понятиям запросто могут заклеймить sale youpin («грязные жиды»). Швейцарцы и бельгийцы для французов — вечный объект неполиткорректных насмешек, считай, «армянское радио».

Не говоря уже о том, что чужой может прятаться под самым что ни на есть franco-français обличьем. Для эльзасцев чужие — южане, для корсиканцев — континентальные жители, а парижане — главные враги всех провинциалов. У Стивена Спендера в знаменитом романе «Храм» очень верно описана отличительная черта французов — принципиальная местечковость. Французы — страшные почвенники и сепаратисты в том смысле, что нет ничего важнее для француза, чем та земля, на которой он родился и произрос, и те фундаментальные отличия, которые сегодня делают его чертовски непохожим на кого-то, кто родился и произрос двумя кварталами или двадцатью километрами севернее. Любимая французская забава — встретившись на отдыхе, часами выяснять, кто из какой деревни происходит, как в той или иной деревне положено выпивать, закусывать и при помощи какой именно фразеологии там принято выражать свои мысли. Мы на этом фоне выглядим типичными безродными космополитами, мы смешны с разницей в три жалких слова (батон, поребрик, парадное) на 800 с лишним километров (практически вся Франция с севера на юг), разделяющих Москву и Санкт-Петербург. Во Франции каждый регион говорит на своем диалекте: в Пикардии на ch'ti, в Бретани на бретонском языке, в Эльзасе на смеси немецкого и фламандского. Характерно еще и то, что, завидев чужака, французы тотчас же переходят на свои диалекты — из вредности, только чтобы он, не дай бог, не понял, что они про него сейчас начнут рассказывать, хотя все у них написано на лицах.

Мы снова для Европы la menace rouge.

И вот эти-то местечковые ценности и традиции все-таки помогают французам в нелегкие кризисные времена психологически оставаться на плаву. Тем более что в наши дни у них и вправду есть поводы для беспокойства. Реальность атакует по всем фронтам. Les Trente Glorieuses (славное послевоенное тридцатилетие) осталось в далеком прошлом: неприличный внешний долг, унизительный диктат вечного конкурента Германии в лице Ангелы Меркель на каждой брюссельской сходке, безработица растет, один за другим банкротятся национальные производители (Doux, Lejaby, PSA, Arcelor Mittal), две сомнительные войны следом — Ливия и Мали, неутешительная смена политических режимов (правые, проиграв, заняты междоусобными распрями, а левые успели за полгода себя дискредитировать, кабинет министров Франсуа Олланда официально называют фейсбук-правительством). Отсюда и все неловкие ситуации прошлого года — переполох вокруг налоговых переселенцев (до Депардье настоящий водевиль устроили вокруг исхода Бернара Арно, главы LVMH), позорные 17,90% Марин Ле Пен на президентских выборах. О чем это говорит, как не о страхе и комплексах, которые вызывают во французах «другие и другое»? Почему Саркози проиграл, а не почему Олланд выиграл, прекрасно рассказано журналистом Филиппом Гуревичем в эссе для «Нью-Йоркера» «No Exit». Вкратце: Саркози проиграл потому, что во время предвыборной кампании не пил вина и не ел вонючего сыра, окруженный благодарными фермерами, и потому, что не плясал под аккордеон на провинциальных эстрадах. Он венгр, то есть «чужой» и от местечковых ценностей далек. Но самое главное прегрешение Саркози, по мнению французского народа, заключалось в его неприкрытой любви к деньгам, к капиталу. В решающих дебатах Саркози заявил: «Хочу больше богатых». Олланд ему ответил: «А я хочу меньше бедных» — и стал сутками позже новым президентом Пятой республики. Тут-то мы и подходим к самому интересному, к камню преткновения в дружбе народов. Если немцам, арабам, китайцам, евреям французы готовы многое простить и готовы многое от них терпеть, то русским — никогда. Потому как у русских совершенно особое отношение к деньгам, нескромное. На деньги большинство из нас смотрит свысока. Они для нас — всего лишь разноцветные бумажки, которых бывает много или мало. Катаклизмы ХХ века научили нас жить одним днем. Еще неизвестно, что случится завтра — может, запретят свободное хождение валюты, а может, закроют границы снова или отменят частную собственность. Ведь было уже? Было. Поэтому деньги для нас — способ прожить один день красиво, психануть и спустить все до последней копейки, по-паратовски, как подгулявший купчик на ярмарке. А там посмотрим. Французам смотреть нечего — завтра будет то же, что вчера, психовать бесполезно. Полезно во всем себя ограничивать, копить и передавать по наследству. Оттого-то мы их так и раздражаем.

Да, конечно, мы раздражаем и своей бесцеремонностью. Мы ведь повсюду. На бульварах, в ресторанах, в музеях и магазинах ненавистная даже мне фразеология — «стойте, пошлите, здесь вот пивка, в “Диор” ходили? дорого, дешево, а Дима где?» — заглушает в Париже шепелявую галльскую фонограмму. Загляните в любое туристическое место (а учитывая, что Франция — один сплошной аттракцион, то просто в любое), и вы увидите фланирующих гостей из Перми в компании ярких, чересчур говорливых женщин, окающих на каждом безличном обороте, рядом плетется усталый француз, толкая тележку, нагруженную вюиттоновскими чемоданами с бирками авиакомпании «Россия».

И своим варварством. Мы заказываем чай в мишленовских заведениях в качестве аперитива, а вместо благородных вин — коньяки. Мы всегда слишком нарядны: и в пир, и в мир, и в баню — мы во всеоружии блестящих и дорогих вещиц. Сколько уже раз я слышала от знакомых буржуа возмущенные истории про невоспитанных русских, которые портят им налаженную инфраструктуру более чем эксцентричными выходками. Моя любимая — про яйца всмятку. Однажды в гостях благообразного вида мадам рассказывала присутствующим:

— В последнее время стало совершенно pénible посещать трехзвездочные рестораны. Эти новые русские повсюду устанавливают свои законы: в прошлом году в Куршевеле, в Roi Soleil, мы с Жаком попросили яйца всмятку на завтрак, так знаете, что они нам ответили?..

Выдерживает паузу, кто-то из гостей спрашивает: «Что?»

— А то, что яйца больше не подают в Roi Soleil, потому как русские кидают эти яйца об стену!

Мадам окинула комнату победительным взором:

— Об стену! Можете вы в это поверить?

И все, конечно, поверили. Про нас же известно, что любимая славянская забава — выпить на посошок и бросить рюмку за спину, восклицая: «На здоровье!» Чего бы нам и яйцо не метнуть, если есть такое желание? Скажете — анекдот? Нет, к сожалению, это жизнь!

На худой конец, мы снова для Европы la menace rouge. Мы внушаем ужас. Нас боятся. Мы несем в себе хаос и энтропию. Мы все коррупционеры, мафиози, путинские приспешники. Собственно, про Путина вас не спросит только ленивый. Первый вопрос — у вас холодно? Даже если дело происходит в июле. Второй — вы тоже боитесь Путина? Ка Жэ Бэ etc. Ну, естественно, еще год назад мы держали фигу в кармане, а теперь потрясаем кулаком. Кто бы не испугался. В этой связи выступления Гарри Каспарова, презентовавшего публике в передаче у Мишеля Денизо свой новый опус «Путин: шах и мат», фобиям публики только на руку. Знакомая история, то же, что и в эпоху застоя, Солженицын в гостях у Бернара Пиво. Кто-то на ломаном иностранном языке пытается объяснить миру, что мир нужно спасать. От нас. Результат — качающие обеспокоенно головой перед экраном французы.

Но корень всех зол тем не менее заключается в деньгах. И продавщицы магазина «Шанель», и косметологи из салонов красоты, и проститутки, и воры в законе (еще бы) готовы тратить деньги как в последний раз. Не гибнуть за металл, отдавая ежедневно кусочек души, физические силы, молодость и зрелость, а жить ва-банк. Собственно, решились бы они переехать из башкирской глуши, из Краснодара, из Белоруссии и даже из Москвы на чужбину, в никуда, если бы им было что терять? Да, здесь их никто не ждал, здесь они «эти русские», как нелюбимые дети у матери: своей-то они не нужны, а чужая их гонит от подола. Но они уже здесь. И все-таки стараются ассимилироваться — стараются улыбаться в булочной, соблюдать правила дорожного движения, пить вино, разговаривать тише. А что французы, они стараются? Они до сих пор спрашивают, есть ли в Москве море. Талдычат любому русскому про водку и снег, напевают «Натали» Жильбера Беко. Что бы они делали без нас и прочих приезжих? Кого бы они ненавидели? Самих себя? Это уже аутодеструкция, это по нашей части. Им это не надо. Они не сдюжат.