«Неисторический роман» о познании, отречении, пути и покое

Прочтя «Лавр» Евгения Водолазкина, АЛЕКСЕЙ БАЛАКИН попытался ответить на вопрос, о чем эта книга

О втором романе Евгения Водолазкина писали довольно много, и эти отклики в основных тезисах повторяли друг друга. Коротко суммируя: «Лавр» — это житие святого в жанре романа; автор (специалист по древнерусской литературе) скрупулезно и со знанием дела воссоздает атмосферу Древней Руси на исходе Средневековья; роман написан сложно, в нем имеется несколько языковых пластов, причудливо и прихотливо сплетенных друг с другом, — от древнерусского сказа до новорусского канцелярита. И еще писали о том, что роман умный, светлый, добрый, — и о прочих материях, к области критики не относящихся.

Но ни в одном из откликов нет попытки ответить на вопрос, который я задал сам себе, перевернув последнюю страницу «Лавра»: о чем эта книга?

Очень просто остановиться на том, что это история врача, уроженца Белозерского края, который в юности совершил смертный грех — его невенчанная жена Устина по его вине умерла во время родов, без причастия — и всей своей дальнейшей жизнью пытался этот грех искупить. Четыре части романа расчерчены уверенной рукой человека, знающего толк в средневековой словесности и поднаторевшего в ее чтении и комментировании. В первой герой растет и учится искусству лекаря, во второй отрекается от прошлой жизни, принимает новое имя и становится юродивым, в третьей совершает путешествие из Пскова на Святую землю, в четвертой завершает свой путь — сначала монахом в монастыре, а потом схимником в лесной пещере. Будучи крещен как Арсений, затем в память об умершей он берет имя Устин, постригаясь в монахи, получает имя Амвросий, а после принятия схимы — Лавр.

Казалось бы, перед нами классическая история святого, который настолько прославлен своими подвигами, что канонизация его начинается едва ли не с момента его смерти. Искусные врачи ценились всегда, а врачи такого профессионального уровня, который демонстрирует герой романа, существовали только в легендах. Он не только может облегчать страдания от заболеваний самой разной этиологии, но даже успешно борется с чумой и другими моровыми поветриями. Однако какие помыслы движут героем романа? Не приближение к Богу, а стремление «отмолить» погибшую без покаяния подругу. Большую часть романа его герой живет вне церкви и даже вне религии; Бог для него — что-то вроде старшего собеседника, который так и не смог ответить на его главный вопрос — правильной ли дорогой он идет, а имя Иисуса Христа, кажется, упоминается в книге раз или два. Вообще религиозная жизнь «Лавра» кажется лишь необходимым историческим антуражем. «Ты растворил себя в Боге, — говорит ему один из старцев. — Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности. Но и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные ее части, — это устремленность к Нему. В Нем они вновь соберутся» (стр. 402). Однако весь текст романа, все размышления героя опровергают эти сентенции. Не Его ищет Арсений-Устин-Амвросий-Лавр и не самого себя в Нем — он ждет знамения, что его гражданская жена прощена и что он наконец сможет обрести покой. Сколько бы он людей ни спас, скольким бы страдальцам ни облегчил участь — совесть его неспокойна, и раз за разом он совершает бегство от самого себя. Повторюсь: не к Нему, а от самого себя — этот вектор прописан в романе неоднократно. Человек получил дар целительства и использовал этот дар по мере сил и возможностей не для прославления Его, а для установления мира в собственной душе. Конечно, после смерти он просто обречен стать местночтимым святым — за многолетнюю историю Руси ими становились самые разнообразные фрики и фриковицы, но общенациональную канонизацию церковные иерархи едва ли одобрили бы.

Хотя «Лавр» откровенно логоцентричен, однако его автор и д.ф.н., в.н.с. Отдела древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН Е.Г. Водолазкин едва ли полностью тождественны друг другу. Водолазкин-ученый не просто исследует русский XV век и его северные окраины — он в нем живет, становясь надежным проводником Водолазкина-литератора. Для ученого это время и эти места настолько привычны, даже обыденны, что он уверенно проводит по ним, указывая на самое главное и не останавливаясь на мелочах, которые непременно подобрал бы и спрятал себе в котомку турист-дилетант. Поэтому в «Лавре» почти нет ни историзмов, ни этнографизмов, ни фольклоризмов — от перенасыщенности которыми нередко трещат по швам даже лучшие беллетристические сочинения про Древнюю Русь. Вещный мир романа на удивление беден, почти полностью отсутствуют приметы народной культуры — но это кажется сознательной установкой автора на эффект обманутого ожидания. Зато он с любовью выписывает и умело препарирует перед вшиванием в ткань повествования многочисленные фрагменты из сочинений того времени — от травников до сборников нравоучений. А вот описывая вещи, автор «Лавра» как раз не всегда точен: «Он видел, как в другом конце храма утомленный Арсений присел на корточки у столпа. Из то и дело открывавшихся дверей врывался ветер, и над головой мальчика покачивалось паникадило» (стр. 54). Напомню, что паникадило — центральный храмовый светильник, висящий под главным сводом, причем такого веса, что раскачать его может только сильный шторм.

Все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.

Во многих местах текста есть на первый взгляд странные лексические вкрапления и анахронизмы. Поначалу это в полном смысле слова шокирует, но затем понимаешь, что автор взялся играть в сложные языковые игры для того, чтоб разрушать возможную монотонность повествования, чтобы читатель не дремал и всегда был настороже. Так, старцы-наставники говорят на странном современном офисном сленге, юродивый Фома — балагуря и подпуская матерки, анонимный разбойник — как и полагается безымянному уголовнику. Но все они временами переходят на тот самый, «настоящий древнерусский», который в тексте романа о событиях XV века выглядит едва ли не чужеродно. Впрочем, одну вещь Водолазкин выдерживает твердо: обращаясь друг к другу, все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.

Рискну утверждать, что главная тема «Лавра», больше всего волновавшая его создателя, — это взаимоотношения человека со временем. Напомню, что действие романа происходит в тот период, когда на Руси ждали конца света, который должен был наступить в 1492 году (к слову, роман был подписан в печать в канун еще одного конца света, ожидавшегося многими). «Выяснение времени конца света многим казалось занятием почтенным, — иронизирует автор, — ибо на Руси любили масштабные задачи» (стр. 242): вот и один из героев, обладающий даром провидения итальянец Амброджо, пускается в путь в далекую страну для выяснения обоснованности даты этого знаменательного события. Но затем он понимает, что конец света — это не дискретный момент, когда «со треском небо развалится, и время на косу падет», а процесс длительный, непрерывный и циклический. «Мне все больше кажется, что времени нет, — признается Амброджо. — Все на свете существует вневременно <...>. Я думаю, время нам дано по милосердию Божию, чтобы мы не запутались, ибо не может сознание человека впустить в себя все события одновременно. Мы заперты во времени из-за слабости нашей»; и на вопрос Арсения: «Значит, по-твоему, и конец света уже существует?» — он отвечает: «Я этого не исключаю. Существует ведь смерть отдельных людей — разве это не личный конец света? В конце концов, всеобщая история — это лишь часть истории личной» (стр. 279). В справедливости этой позиции Арсению придется убеждаться до конца романа, до самой своей смерти, когда он спасает новорожденного ребенка гонимой сироты Анастасии — своего рода реинкарнации Устины, тем самым отмаливая ее и искупая свой грех.

Роман выстроен сложно, критики правы. Различные сюжетные линии прихотливо, но временами несколько механистично переплетены, наполнены флэшфорвардами (даром что один из героев — провидец!), разного рода культуртрегерскими отступлениями. Герои имеют говорящие имена — от деда главного героя Христофора до упомянутой выше Анастасии, пространство вымерено по карте, а течение времени — по хронометражу. Некоторые эпизоды и реплики отчетливо актуализированы, и не во всех случаях это сделано с тактом и вкусом. Иногда возникает впечатление искусственности текста, но не более, чем во время чтения Павича или Эко. Ряд фрагментов можно было бы посоветовать сократить или вовсе опустить — для усиления динамичности повествования. Впрочем, это не главное. Роман состоялся, удался. Конечно, сейчас невозможно предугадать, будут ли его перечитывать лет через 10—20, но на поле актуальной отечественной словесности он занял свое место, которое, по сути, сам же и открыл, и расчистил, и возделал.

На обложке «Лавра» стоит подзаголовок: «Неисторический роман». Подобный подзаголовок ко многому обязывает. Водолазкин с этими обязательствами справился.

Е. Водолазкин. Лавр: Роман. — М.: Астрель, 2012. 442 с.