Дмитрий Бак: «В музее нужно понимать, как рождается Захар Прилепин и почему к 2013 году он теряет актуальность»

Новый директор Гослитмузея рассказал ЕЛЕНЕ РЫБАКОВОЙ о том, как раскачать музей до скорости Твиттера и пропылесосить русскую литературу

— Давайте начнем с квартирного вопроса. Гослитмузей — сложно устроенная структура: четырнадцать писательских квартир, особняков и дач в Москве и Подмосковье, выставочный зал в Трубниковском переулке плюс центральное здание в Высоко-Петровском монастыре. В апреле 2012 года на совещании с директорами музеев Владимир Путин заверил  вашу предшественницу, что музей получит здание на Арбате, 37 взамен монастырского. С тех пор, правда, ничего не сделано, чтобы Московский окружной военный суд, который занимает сейчас дом на Арбате, освободил помещение. Этот проект еще не похоронен?

— Действительно, ни одно из зданий музея, увы, непригодно для выполнения всех музейных функций. Ни одно не может быть одновременно и хранилищем, и пространством для постоянных экспозиций, сменных выставок, лекториев. Дом Герцена целиком занят под фондохранилище — для посетителей он закрыт. Книжный фонд, в том числе редчайшие инкунабулы, хранится в квартире Демьяна Бедного на Рождественском бульваре. Не скажу, что мы совсем обделены вниманием государства: Литмузею передан дом Саввы Морозова в Шелапутинском переулке — сейчас там идут реставрационные работы, раскрываются настенные росписи. Но проблему большого брендового здания для музея морозовский дом не решает. В Шелапутинский переулок, а это промзона на Таганке, из монастыря переедут администрация и отдел литературы XVIII—XIX веков. Понятно, что для посетителей это не лучшее место. Так что идея переселить музей в центр, кстати, поддержанная не так давно легендарным жителем Арбата Сигурдом Шмидтом, по-прежнему жива.

Хотя возмущаться и вопрошать, что, мол, военный суд делает на Арбате, я бы тоже не стал. В конце концов, у этого дома большая история именно как у судебного учреждения. Там находился Ревтрибунал, уже в XIX веке это было судебное здание. А до 1840-х годов усадьба принадлежала княгине Гагариной, в девичестве Екатерине Семеновой, известной актрисе. Об этом квартале много распространяться не стоит: ближайшие соседи — музеи Пушкина, Андрея Белого, Сивцев Вражек с писательскими усадьбами, дом в Калошином переулке, где Маргарита била окна критику Латунскому.

Удивляет на самом деле несоизмеримость фондовых сокровищ, нашего отношения к литературе как к главному конвертируемому продукту в мировом масштабе с реальным местом музея в культурном пространстве Москвы. Поэтому, если мы всерьез хотим развиваться, конечно, без броской вывески «Гослитмузей» в туристическом центре города нам не обойтись.

— О каких сроках может идти речь в связи с Арбатом?

— Трудно сказать. Здесь очень многое зависит от политической воли. Если будет принято решение на самом высоком уровне, тогда полтора-два года для переезда — реальный срок. Поймите: в наших отношениях с РПЦ нет никакого конфликта, не ищите здесь жареной темы. Но в монастыре должен быть монастырь, а не музей, в этом я убежден. Это не отменяет того, что крупнейший литературный музей страны должен быть размещен достойным образом.

— Тот случай, когда и спорить не хочется, потому что экспозиция, развернутая в Нарышкинских палатах в монастыре, никак не работает с этим пространством. Безликим стеклянным витринам с гусиными перьями и пожелтевшими страницами рукописей не обязательно стоять под сводами XVII века. А лучше бы им не стоять нигде.

— Сформулирую не так радикально: есть много возможностей для улучшения теперешней экспозиции.

— Ваша предшественница запомнилась сотрудникам музея главным образом двумя вещами — невероятным количеством бумаг, которые требовалось заполнять, и внезапными инспекциями на предмет чистоты. Писать отчеты и старательно пылесосить в Литературном музее умеют все. Что принципиально новое предлагаете вы?

— Не готов обсуждать предшественников, да и не вижу в этом смысла. А нового действительно будет много. И главное новое — выход в современность. Речь же не просто о презентациях каких-то книг на новых площадках. Что значит осовременить музей? Это значит выстроить его на понимании социальных функций литературы. Литература как социальный институт должна быть в центре всего. Как из негения получается гений — вот вопрос, на который нужно отвечать экспозиции. Музей — это не гостиная «Очарование», не лекции «Муза или обуза» (не поверите, но такие действительно читают — о писательских женах). Музей должен говорить о том, кем был Достоевский, когда опубликовал повесть «Двойник» и никому еще не было известно, что он гений. Кем был Брюсов, когда начинались «Русские символисты»? Но это то же самое, что понимать, кто такие Михаил Шишкин или Мария Степанова сейчас.

— Будущая экспозиция должна вести связный рассказ о литературе от Тредиаковского до какого-то внятно обозначенного сегодня, на худой конец вчера? Сейчас этот рассказ в музее обрывается на Пастернаке.

— Нет, не должна. Потому что литература нигде не начинается и нигде не обрывается. У нее есть общий знаменатель для всех эпох — загадка превращения обычного человека в писателя. Она актуальна и для Тредиаковского, и для Пастернака, и для Пригова. Просто этот процесс всегда разный. В одном случае перед нами сосуществование литературного творчества и карьеры дипломата Кантемира или министра Державина, а в другом — писательство в жизни зэка Шаламова.

Все, что есть в чемоданах, будет обязательно извлечено и изучено.

— Чем, на ваш взгляд, принципиально отличается музейное представление нашего современника от писателя XIX века?

— Тем, что у него иной статус, иной социальный контекст, иная биография. Я бы это описал так: непрофессионал — профессионал — непрофессионал — профессионал. Такой четверной цикл проходит литература. Непрофессионалы, как академик Ломоносов или госчиновник Херасков, в чести до конца эпохи романтизма. Профессионалы — от Белинского до членов Союза писателей. В перестройку снова на первый план выходят непрофессионалы — андеграунд, возвращенная литература. Сегодня опять доминируют те, кто занимается литературой профессионально, — в широком диапазоне от Сорокина до Донцовой.

Современный писатель — это человек, который оставляет следы не ручкой, ручки больше нет, не черновиками и письмами, которых больше нет. Он оставляет след в культуре своим биографическим поведением, своими жестами.

— И тем не менее музей — это истории вещей, театральная декорация, в которой играют вещи. Как довести этот материальный сюжет до сегодняшнего дня?

— Очень просто: все должно заканчиваться самой актуальной современностью, представленной во все тех же литературных событиях: презентациях, дискуссиях, лекциях. Это и есть продолжение истории. Это и есть музеефикация на современный лад. Литературу надо довести до Евгения Водолазкина, о котором сейчас спорят, до романов, повестей и стихов, которые в следующем месяце появятся в толстых журналах. Надо понять, как и почему рождается как писатель Захар Прилепин или Дмитрий Быков, тогда и феномен классики мы узнаем лучше и поймем, кто именно из старых или новых писателей к 2013 году теряет актуальность.

Все ускоряется, так почему литературная коммуникация должна стоять на месте? Толстый журнал работал так, что сначала роман в трех номерах, потом рецензия через полгода, потом отклик на эту рецензию — год прошел. Газета работает не так, интернет работает не так.

— Твиттер тем более не так.

— После Твиттера будет нейронет, и это будет еще раз не так. Тенденция понятна: уничтожить различие между живым контекстом и музеефицированным, остановленным временем. Этого различия больше нет. Надо понять, что все ведет сюда. И увидеть это отсутствие различия и в пушкинскую эпоху. Как раз на примере того, как Пушкин вышел в гении.

Давайте поставим себя на место молодого человека, который слушает лекцию или заходит в музей. Для него XIX век уже давно стал XVI. У него Твиттер на ладони, зачем ему смотреть на гусиные перья и сюртуки? Русская классика резко изменила свой статус. То, что еще двадцать лет назад было актуальной литературой, для современного человека моложе двадцати — чужая земля: незнакомый быт, неведомое сословное общественное устройство, непонятный язык. С литературой XIX века уже нельзя коммуницировать без препятствий, она для молодых — чистый Антиох Кантемир. Понятно, что на экскурсиях не должно звучать то, что звучит сегодня: «во второй половине 1840-х годов имярек переходит к новым творческим достижениям». О живой истории вообще нельзя говорить как о ряде готовых событий.

Евгений Евтушенко на выставке «Тогда, в Шестидесятые…»

— Значит ли это, что музей будет полон гаджетов и явит нам очередное чудо техники?

— Не совсем так. И переходить на олбанский язык тоже никто не будет. Два этих языка — тот, на котором принято говорить о великой русской литературе, и тот, на котором говорит подросток, — нужно увидеть как два разных языка и признать их разницу плодотворной.

— Как об этом говорить языком экспонатов?

— Об этом лучше спрашивать у сценографов и художников. Пока я понимаю главное: какие бы раритеты мы ни выставили, как бы ни работали над пополнением фондов, не это привлечет в музей посетителей. Да, фонды нужно пополнять, и музей будет это делать. Как раз на этой неделе300 кгрукописей Алексея Ремизова из парижского архива пересекли границу Российской Федерации, это новое приобретение нашего музея. Да, надо грамотно это выдающееся событие обставить, не забыть никого из дарителей и спонсоров. Но само по себе прирастание фондов ничего не изменит. Нужен иной подход к экспозиции. К той экспозиции, которая будет задавать посетителю вопросы, важные для него самого.

— Есть ли в орбите музея сценографы, дизайнеры, способные воплощать ваши идеи в визуальных формах?

— Такие люди есть, но их мало. Правда и то, что их вообще очень мало, по крайней мере, в России.

— Как вы оцениваете кадровую готовность музея к переменам?

— Негативно. Ресурс очень невелик. Есть ведь еще требования повышать зарплату, доводить ее до средней по региону. Воспринимаю это как позитивный вызов. Ясно же, что знаменатель нельзя уменьшать, меньше сотрудников уже быть не может. Значит, надо увеличивать числитель — фонд оплаты труда. За счет федеральных целевых программ, за счет международных проектов, которых у музея нет совсем — о наших богатствах за границей не знают. Каждому сотруднику я предлагаю почувствовать новый ритм, оценить новые вызовы и определиться самому — его это дело или не его.

— Вы уже начали знакомство с фондами? Ходят легенды, что в подвалах музея гниет чемодан с рукописями или личными вещами Цветаевой и только недобрая воля одной из предыдущих начальниц не позволила этот чемодан разобрать.

— Вообще знакомство с фондами — дело не одного месяца. Не будет никакого тумана и недомолвок, это обещаю. Все, что есть в чемоданах, будет обязательно извлечено и изучено. Хотя от фондов я действительно жду сюрпризов. И удовольствия: мой коллега Алексей Невский — очень профессиональный главный хранитель, знаток своего дела.

— Надолго вы в музее, как вы думаете?

— На семь лет. Так у меня выходит: в 17 лет я поступил в университет, через семь лет уехал преподавать в Сибирь, спустя семь лет переехал в Москву и стал волею судеб одним из основателей историко-филологического факультета в РГГУ, созданного Галиной Андреевной Белой. Потом семь лет работал в Институте европейских культур, дальше семь лет проректорства в РГГУ, и вот я здесь.

— Очень по-хлебниковски у вас все выходит.

— Есть такое. Но рутинизируется, как правило, все на пятом году. Хотя всякий раз, когда начинаешь новую работу, которая тебя увлекает, кажется, что это навсегда.

— Но получается на семь лет.

— И прекрасно, не врастаешь в кресло.

— Чтобы ваши планы реализовались, господину Мединскому тоже нужно провести в своем кресле еще семь лет?

— Не знаю. Думаю, идеальная ситуация — когда работает система, а не персонаж.

— У нас не работает система, мы хорошо это знаем.

— Но это не значит, что я готов выстраивать работу под какого-то начальника. Впрочем, из беседы с министром я понял, что наши позиции в вопросе обновления ГЛМ весьма близки. Это отрадно, я очень надеюсь на поддержку.

Сергей Юрский и Александр Архангельский на открытии
Дома-музея А.И.Герцена

— Вы будете действовать исходя из того, что система как будто налажена?

— Да. И никаких сроков я себе не ставлю: я туда иду, потому что мне интересно, это для меня вызов. Я уверен, что какой-то процент успеха будет достигнут. Важно только, будет это недостаточный процент или приличный. Думаю, что система должна работать, потому что интересы музея, интересы системы и мои директорские амбиции здесь совпадают. Ведь все действительно хотят продвижения российской культуры.

— Филолог во главе музея для России редкость. Кроме Бонч-Бруевича, как-то никого и не вспомнишь.

— Он все же не столько филолог, сколько большевик-энтузиаст, гениальный собиратель. Хотя изучал, например, русское сектантство.

— Тот факт, что за вами нет традиции, является для вас источником напряжения?

— Скорее продуктивного драйва. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что любой человек, глядящий на дело с определенной дистанции, просто необходим. Он многое видит из того, что не видно людям изнутри. Думаю, что нахожусь на той грани, откуда нет ни одной точки невозврата — ни в науку, ни в музейное сообщество. И это сообщество, уверен, меня примет. Хотя бы потому, что я много лет преподавал на факультете музеологии, руководил музейным центром РГГУ, двадцать лет работал рядом с Историко-архивным институтом, где проблема источника, рукописи всегда была приоритетом. С другой стороны, я и не собираюсь в это музейное сообщество целиком погружаться, потому что оно не нравится мне в той же мере, что и любое замкнутое сообщество. Как не нравится замкнутая снобистская филология. На встрече с коллективом я сразу честно сказал, что считаю чрезвычайно важным то обстоятельство, что я семьдесят лет из 400-летней истории русской литературы знаю профессионально: 1840—1870-е годы и последние тридцать лет. С архивной проработкой, с мельчайшими деталями. Тут меня не проведешь.

— Никто из новых коллег не спросил, зачем вы идете в этот пыльный музей, где давным-давно пора пылесосить и где ничего, кроме слова «отстой», не остается в голове посетителя?

— Это же прекрасно, что там отстой. Если бы там было иначе, зачем бы мне было туда идти? Что бы я делал, если бы это был авторский музей, не мной созданный?