Политика как эстетика

МИХАИЛ ЯМПОЛЬСКИЙ об одиночестве Путина на троне и его инсценировке самого себя и природы его власти

1.
После Архиерейского собора появились сообщения, что Путин не удовлетворил ни одной из просьб РПЦ и что потому разговоры об абсолютной «симфонии» церкви и государства не соответствуют действительности. Я не вижу противоречий в том, чтобы принять церковных иерархов в Кремле и одновременно указать им на их место. Меня собор поразил невероятными фотографиями. Сияющий позолотой Кремлевский дворец, расставленные в идеальном порядке епископы и митрополиты, в самом центре Путин, и рядом с ним, но чуть смещенный влево, патриарх. Эти фотографии удивляют потому, что церковные иерархи в своих черных униформах тут выглядят как хорошо отмуштрованные гвардейцы или кордебалет. Во всяком случае, идеальную регулярность их порядков трудно достичь без специальных репетиций и режиссуры.

Эти постановочные фотографии, конечно, не случайны, они вписываются в определенную репрезентативную тенденцию, культивируемую Кремлем и Путиным, который никогда не был равнодушен к собственному имиджу. Речь идет о том, что с легкой руки Вальтера Беньямина проходит под рубрикой «политическая эстетика».

2.
Эта тема возникает в 1935—1936 годах у Беньямина и Брехта, которые призывают ответить на эстетизацию политики нацистами политизацией искусства. Филипп Лаку-Лабарт, посвятивший этой теме книгу, напоминает, что сама тема эстетизации политики активно обсуждалась нацистами и широко использовалась Геббельсом. Тема эта пронизывает известное письмо Геббельса Фуртвенглеру от 11 апреля 1933 года. Приведу из него цитату: «Политика — тоже искусство, возможно даже, самое возвышенное и объемное из существующих, и мы, придающие форму современной немецкой политике, чувствуем себя художниками, которым доверили высокую ответственность сформировать из грубой массы полновесный и устойчивый образ народа. Миссия искусства и художника — не просто в том, чтобы объединять, она больше. Она в их долге творить, придавать форму, уничтожать больное и открывать дорогу здоровому». Цель политики — создавать новое Gesamtkunstwerk, в какой-то мере созвучное вагнеровским операм. Именно в искусстве политики масса становится сообществом, братством, народом. Политика эстетична в той мере, в какой она ориентирована на органическую форму сообщества. Лаку-Лабарт показал, что эти идеи восходят к Платону и к Гегелю, который утверждал, что греки — политический в своей основе народ именно потому, что это народ искусства. Жан-Люк Нанси назвал эту органическую эстетизированную политику «имманентизмом», имея в виду способность людей вырабатывать свою собственную сущность в процессе создания сообщества.

3.
Путинская политика (несомненно, эстетическая по замыслу), однако, имеет мало общего с нацистским и советским имманентизмом. Образы органического единства хорошо знакомы — спортивные и военные парады, образовывавшие, по удачному выражению Зигфрида Кракауэра, «орнамент массы». У нацистов особая роль придавалась все более и более масштабным зрелищам нюрнбергских партийных съездов, один из которых был запечатлен в «Триумфе воли» Лени Рифеншталь.

Но с точки зрения Беньямина, сформулированной им в послесловии к известному эссе «Произведение искусства в век его технической воспроизводимости», возможно и иное понимание «политики как эстетики». Философ говорит об эстетизации войны и иллюстрирует эту эстетизацию воспеванием современной войны у Маринетти. Вот как он объясняет парадокс этого воспевания бойни: «Это очевидное доведение принципа l'art pour l'art до его логического завершения. Человечество, которое некогда у Гомера было предметом увеселения для наблюдавших за ним богов, стало таковым для самого себя. Его самоотчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга».

Сияющий позолотой Кремлевский дворец, в самом центре Путин, и рядом с ним, но чуть смещенный влево, патриарх.

4.
Эстетическое, таким образом, возникает в результате предельного отчуждения чего-то экзистенциально близкого и превращения его во внешнее зрелище. Некоторые теоретики (Хабермас, Бюргер, Уолин) сочли, что популярная сегодня политическая теория Карла Шмитта основана на эстетизации политики. Напомню, что Шмитт видел в политике результат первичного разделения на своих и врагов (чужих). При этом сама фигура врага, по его мнению, не обязательно связана с нравственными или эстетическими понятиями: «Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое...» Вместе с тем сама предельная форма отчуждения, как писал Беньямин, рассуждая о войне, становится формой эстетизации. Характерно, что политолог Нил Леви поставил фигуру врага у Шмитта в один контекст с остранением Шкловского. Сам Шмитт не скрывал, что враг у него — это часто предельно остраненный «я сам»: «Кого я признаю своим врагом? Естественно, того, кто ставит меня под сомнение... А кто действительно может поставить меня под сомнение? Только я сам. Или мой брат. Именно. Другой — это мой брат».

Сегодня хорошо видно, что Кремль формирует стратегии, следуя «политическому» рецепту Шмитта, формируя образ врага, в который отчуждается образ «меня самого». И создание этого вражеского образа имеет эстетическое измерение. Он складывается из «эстетических стереотипов» в духе Кукрыниксов советского времени: американца, гомосексуалиста, шпиона, дамы в норковой шубе, убийцы, расчленяющего собственную жену, мучителя сирот, безбожника, «кощунниц» и т.д. Но саморепрезентация Путина не имеет прямой связи с формированием имиджа врага.

5.
Путин испытывает видимое отвращение к образам массы. Он любит видеть себя в одиночестве, без всякого сопровождения. Серия постановочных фотографий со зверями интересна как раз тем, что систематически исключает людей, подчеркивая одиночество лидера, окруженного дикой природой, раем до грехопадения. Кристина Потупчик в своем блоге приводит следующее высказывание Путина: «Нам кажется, что мы самые важные люди на Земле, а на самом деле есть нечто гораздо более важное, чем мы с вами». В устах демократически избранного лидера эта фраза звучала бы странно. Но репрезентативный канон Путина подчеркнуто антидемократичен, хотя он далек и от фашистской или советской модели. Его политическая эстетика исключает толпу. Придуманная для него церемония инаугурации по-своему беспрецедентна. В последний раз ее необычность была подчеркнута совершенно опустошенной Москвой, проезд по которой венчался долгим проходом в полном одиночестве по лестницам и анфиладам Кремлевского дворца. Путинская любовь к дворцовым интерьерам и золоту царских покоев бросается в глаза. Но его эстетика отличается и от многовековой монархической традиции.

Властитель сам учреждает собственную власть из самого себя.

Венчание на царство в средневековых монархиях включало в себя целый ряд ритуалов. Принципиальное значение имели две церемонии. Первая — вхождение (entrée) в города, главным образом в столицу, принимавшее форму празднеств, в которых подданные выражали свою радость по поводу венчания и преданность новому монарху. В ритуале триумфального «вхождения в город» король играл пассивную роль, а горожане — активную. Второй важный ритуал — помазание монарха в храме, здесь активную роль играло духовенство. Как замечает Жак Ле Гофф, «духовенство — это коллективный персонаж, держатель священной власти, которая дает ему монополию на трансформацию короля, во время которой оно наделяет его доступом к части этой священной власти». В обмен на помазание король обещает защищать церковь и подданных, быть хорошим христианским монархом. Ле Гофф даже утверждает, что во время этой церемонии духовенство выступает как представитель народного суверенитета. Никаких следов этого обмена в путинском ритуале нет. Духовенство, патроном которого он себя провозглашает, не обладает ни малейшей сакрализующей властью и призвано лишь идти на поклон к президенту. Тот факт, что Архиерейский собор в полном составе отправляется за президентским благословением в Кремлевский дворец, а не наоборот, ясно демонстрирует подчиненную роль церкви в политической эстетике Путина.

6.
Одиночество Путина и отказ от демократической и тоталитарной символики, на мой взгляд, помещают его в разряд властителей, которые отметают любые формы внешней легитимации власти. Хорошо известен жест Наполеона Бонапарта, который во время коронации в соборе Парижской Богоматери 2 декабря 1804 года неожиданно вырвал корону из рук папы и сам возложил ее на себя, а затем короновал Жозефину. Жест этот показателен. Он свидетельствует о нежелании видеть источник своей абсолютной власти в какой-либо иной инстанции, кроме собственной воли. С точки зрения политической теологии, речь в таких случаях идет о раздвоении власти на учреждающую и учрежденную, когда властитель сам учреждает собственную власть из самого себя. Агрессивная реакция Путина на Березовского, любившего подчеркивать свою роль в его выдвижении, показательна. Но точно так же Путин, на мой взгляд, не хочет и божественной легитимации. При этом он охотно признает в себе источник власти Медведева, нуждающегося в легитимации с его стороны. В случае с Медведевым всячески подчеркивается преемственность — мотив, исключенный из политической эстетики Путина, который никому не наследует, но «самозарождается».

Такого рода самолегитимация характерна для абсолютных монархов, таких, как Людовик XIV или Петр I. Политическая эстетика этих режимов основана, как показал Луи Марен, на репрезентативном удвоении самого себя. Властитель производит собственную власть — как эффект саморепрезентации. Речь идет о том самом самоотчуждении, которое Беньямин обнаруживал в эстетизации войны, но принимающем иные формы. Тут прямо не воспроизводится и шмиттовское удвоение, когда врагом оказывается искаженный двойник (брат). В путинской системе речь идет просто о тавтологическом повторении себя самого. В данном случае самоотчуждение принимает форму самопревращения в официальный портрет. Ситуация эта была неоднократно описана романтиками как «демоническая» (Гофман, Гоголь и т.д.). Истоком власти становится не народ и не Бог, а технология репрезентации и механической репродукции. И хотя в центре такой политической эстетики — технология самоудвоения, она в своей основе глубоко архаична, ориентирована на церемониальную торжественность и официальную портретность, золото и анфилады. При столкновении с такого рода эстетикой горожане начала третьего тысячелетия неизбежно испытывают ощущение нелепого анахронизма, ускользающего от понимания. Даже спортивные и военные парады на таком фоне кажутся чем-то «родным» и понятным.