Сентиментальное воспитание

В романе Валерия Панюшкина «Все мои уже там» герои, очень похожие на группу «Война», похищают Янтарного прапорщика с целью перевоспитания. По просьбе COLTA.RU книгу прочитала ЕЛЕНА КОСТЫЛЕВА

Огромную неловкость испытываю я, когда передо мной стоит задача написать о новой книге Валерия Панюшкина «Все мои уже там», имеющей подзаголовок «Повесть покойного Алексея Константиновича Зайцева». Книга вот-вот выйдет в издательстве «Эксмо». А что тут скажешь?

Мой друг Валерий Панюшкин относится к числу добрейших и глубочайших людей на свете. Каждая его колонка про больных детей, несправедливое государство или бессмысленные конфессиональные конфликты между людьми трогает до слез. Мы все знаем, что много лет Валера спасает онкобольных детей, борется за хорошие законы, за лекарства и т.д. Он точно заслужил честного и серьезного разговора о своей книге, которого не заслужила, увы, сама книга.

В ней художники-перформансисты Обезьяна, Ласка и Банько похищают Янтарного прапорщика и запирают его в загородном доме для перевоспитания. Замысел залихватский, но, к сожалению, не Валерин: автор сам говорит в интервью, что взял идею у Олега Воротникова — из разговора с группой «Война» в журнале Esquire.

Реальный Жемчужный прапорщик жестоко избивал людей на митингах. Панюшкинский Янтарный прапорщик убивает одного из перформансистов, видимо, для обострения конфликта. Перевоспитывать прапорщика должен 70-летний экс-главред глянцевого журнала. Художники предлагают ему за это сто тысяч долларов. Мотивированный авансом в пятьдесят тысяч Зайцев должен за год посеять в душе ментовского зверя Разумное, Доброе, Вечное. Столкновение с искусством и науками, а также с ножом, вилкой и словом «извините» должно, по идее, привести прапорщика к раскаянию.

Первое, что замечаешь, — неоднородность текстовой ткани. Начинается все с предисловия, стилизованного как бы под «Повести Белкина», но тут же идут воспоминания главного героя, пионера мужского глянца, о том, как в 90-е нанимает к себе секретаршей выпускницу филфака, — выполненные уже в беглой технике какого-нибудь «Дьявол носит Прада». Присутствует и сцена бала, то есть корпоративной вечеринки. Секретарша приглашает главного редактора на белый танец. Здесь очень странные слова: «и она счастливо засмеялась, совершенно отдаваясь мне» (это в вальсе), «ее ресницы вспорхнули» — в общем, будто бы продолжается стилизация, но уже есть и «низкозадая» жена водителя Татьяна, и «капиталистическое party», в общем, все то, за что мы ненавидим русский язык.

Второе, что бросается в глаза, — это некоторая неубедительность драматической канвы. Секретарша становится главой издательского дома и увольняет своего бывшего босса, постаревшего и сильно пьющего. Коллизия длиной в целую жизнь описана так: секретарша мстит редактору за то, что он в нищие 90-е купил ей для той вечеринки туфли и платье, и именно поэтому через тридцать лет выгоняет его с работы. В этом можно было бы усмотреть даже неуважение к читателю, но, как мы увидим дальше, автора это не волнует ни в малейшей степени.

Предположим, Панюшкин писал все это, усмехаясь в несуществующие усы, но стиль меняется по пять раз на странице, и за писательской иронией уследить трудно: так, жена главного героя стреляет в грабителя, попадает в ветку липы, ветка падает на грабителя, грабитель теряет сознание — это уже фирменный панюшкинский магический реализм, назовем это его «методом чудес», который в повести ему еще не раз пригождается.

Начинается основное действие: появляются «гибкий и пружинистый» (все время в сопровождении этих эпитетов) Обезьяна и другие художники-перформансисты, а именно — несостоявшийся маркетолог Банько и Ласка, которая всю дорогу покладиста, мила и напугана, как животное (речь, стало быть, о Козе). Дело не в том, что это не похоже на Козу — автор утверждает, что не хотел прямого узнавания и намеренно не связывал повествование с реальностью, не желая знать никаких подробностей о том, как все есть на самом деле. Он шел от чистого замысла, чистой фантазии. Стало быть, перед нами внутренний мир автора. Стало быть, его и приходится как-то осмыслять рецензенту.

Столкновение с искусством и науками, а также с ножом, вилкой и словом «извините» должно привести прапорщика к раскаянию.

Ну, вот центральный женский образ. Ласка кротка, практически нема, подвергается опасностям, нуждается в защите. С нею связаны многочисленные чувства главного героя: ее он все время мысленно называет «девочкой», с нежностью растирает голую водкой после того, как ее вытащили из пруда, ее прямо при нем по очереди «жахают» Обезьяна и Банько, и вообще она всю дорогу такая беременная, безответная, ласковая и прекрасная, что 70-летнему Зайцеву только и остается уговаривать себя, слыша скрип пружин за стенкой, что он тут ни при чем: «И я понимал, конечно, что Ласка понимала, что это я закрыл дверь снаружи, как бы говоря: меня не касается, девочка, как там распределяются роли в тройственном вашем союзе, меня это не касается…» Вещь, мимо которой также сложно пройти, — это сильно мешающее повествованию частое описание сексуальных фантазий героя (не решусь все же приписывать их автору) — фантазий более чем скромных, реализация которых, тем не менее, ведет Зайцева к неминуемой смерти.

Однако что Зайцев вообще делает в этой повести и зачем он там оказался, если не затем, чтобы со старческим упоением слушать скрип пружин? В идее Олега никакого репетитора не было, и из первого же урока, который Обезьяна дает прапорщику, даже самому герою становится ясно, что с перевоспитательным процессом перформансисты прекрасно справились бы сами. Рискну предположить, что автору нужен был протагонист, который мог бы за него предстательствовать (такое предположение вообще иногда возникает, когда роман написан от лица героя). Предположу также, что автору, как и герою, самому хотелось оказаться в этом диком, необузданном, значит, мире художников-перформансистов. Жаль только, что даже качественно вообразить этот сияющий и прекрасный мир бесконечного акционизма автору мешают недостатки самого метода. Он декларирован Панюшкиным в интервью газете «Известия». Корреспондент спрашивает: «А вы прослеживали историю реального Жемчужного прапорщика?» «А насколько Гоголь прослеживал реальную историю ревизора, которую ему рассказал Пушкин? Нинасколько. Он ее узнал, и больше ему ничего не было нужно», — отвечает автор.

К несчастью, фантазия автора в этом фантазийном сюжете идет не слишком далеко и лишь отражает предрассудки обычного мира: осторожность мысли, нелюбопытство, полное и сознательное презрение к известным фактам (и, как следствие, совсем никакая проработка образов), нежелание что-либо дополнительное понимать по отношению к тому, что он и так понимает, а именно — что все люди братья, все способны примириться и простить.

Да в пень вообще всю книгу, кого волнует этот прапорщик! Ведь чудо явлено Господне!

Как именно должен произойти тот переворот в душе прапорщика, ради которого, собственно, все и затевалось? Что такого должны были показать этому прапорщику эти перформансисты, если они сами крадут, развратничают, предают — какое у них есть моральное право кого-либо перевоспитывать? Ну, «девочку» Ласку мы вообще не считаем, с нее-то что взять. В чем моральное превосходство Обезьяны? Да ни в чем, по мнению автора. Чем он лучше прапорщика, убившего их друга? Да, похоже, ничем.

Что ж, это вполне может быть и так. Может, и не лучше. Такова авторская воля. Но в чем, скажите, тогда сюжет?

Моральным превосходством наделен у автора лишь он сам, и то лишь в том неожиданном монологе, где он совершенно искренне, взахлеб осуждает косметические и фитнес-увечья, которые нанесла себе его секретарша в процессе старения, — вместо того чтобы стать рыхлой и доброй рожавшей женщиной, она стала высушенной селедкой и стервой. Тут уж автора охватывают нешуточные жалость и праведный гнев. Кстати, это довольно большой кусок. Можно было бы даже сказать, что лишний, если бы понять, какие основные.

Почему и зачем автор взялся перенести своего героя в мир художников-перформансистов, если не собирался никаким образом этот мир описывать? То, что в фантазиях автора они едят с шикарной посуды омаров и у них дом на Рублевке, не может считаться описанием, ведь правда?

И этот редактор мало чему, как выясняется, способен обучить прапорщика: на уроках всплывают неизбежные «Менины», силлогизмы, фехтование, потом зачем-то мерчендайзинг, короче говоря, образование прапорщик получает крайне беспорядочное и не систематическое. Янтарный страшно тупит и говорит только «как-то где-то», пока не выдает вдруг письменную автобиографию, стилизованную под «Капитанскую дочку». По всему видать, что он наконец перевоспитался, то есть овладел интонацией, которой раньше маркировались внутренние монологи главного героя. Янтарный прапорщик научился мыслить как редактор Зайцев, постиг некий идеал, припал к корням русской духовности. Но это смешно даже самому автору.

Такое впечатление, что инженер человеческих душ, каковым неминуемо должен был стать писатель, берущийся за такую фабулу, сам оказывается в плену дешевых силлогизмов, самурайских кодексов, обрывков великой русской литературы (от нее в повести остается лишь шарж, лишь узнаваемая псевдоинтонация) — и вырваться из этого плена совершенно не пытается. Ему уютно в этом всем, как уютно в сборнике веселых задач преподавателю младших классов. Жаль, во взрослую литературу этот уют мысли не удается перенести без смертельных последствий: бедная повесть трещит по швам и корежится на сгибах от всей этой авторской приблизительности, от нездешней легкости и самоуверенности и в конечном итоге гибнет — как погиб бы всякий младенец, кабы его родители полагались лишь на волю Божью.

Писатель знает одно: всех и вся можно простить, со всем можно примириться и всех примирить. Ничто другое его не интересует, и ему не нужно доказывать читателям возможность чудес. Достаточно лишь зарядить повесть, как Кашпировский воду. Прапорщика-убийцу можно заставить пойти сдаться полиции (похоже, его не перевоспитали, а зомбировали — в остальном он остался прежним). Ну да, люди не всегда способны измениться, даже если выучат силлогизмы, но это ведь, в сущности, ерунда! Все под Богом ходим! Дети ведь рождаются! Ура! Что может быть важнее? Да в жопу ваше искусство! Но это с самого начала было ясно. Да в пень вообще всю книгу, кого волнует этот прапорщик! Ведь чудо явлено Господне! Приблизительно такова кульминация повести Панюшкина — ну, потому, что это повесть Панюшкина.

Валера, мы все равно тебя любим, но, что называется, не за это.