Умер, но дожил

17 января на 93-м году жизни умер Иван Шевцов — автор знаменитого антиинтеллигентского романа «Тля», самый бескомпромиссный оппонент шестидесятнической оттепели. ОЛЕГ КАШИН, встречавшийся с писателем, пытается подвести итог его долгой жизни.

Мы разговаривали с Иваном Шевцовым пять лет назад, и я лучше дам прямую ссылку на описание той нашей встречи, чем стану пересказывать новыми словами впечатления пятилетней давности.

Лучше похвастаюсь — ну, теперь уже ясно, что предчувствием. Когда стало известно о трагедии в семье Кабановых, и когда началось все вот это, про «креаклов» , «белоленточников» и прочее, я вспомнил (еще раз похвастаюсь, но уже в скобках — да, я читал всего Шевцова) один эпизод из шевцовского романа «Во имя отца и сына», которым даже можно было бы проиллюстрировать колонку о реакции охранительной общественности на кабановское дело, если бы мне пришло в голову ее писать.

«Во имя отца и сына» — это как «Тля», только более позднее и, видимо, поэтому более жесткое произведение. Это из него знаменитая в пересказах сцена, когда один подонок лишает невинности честную советскую девушку, приглашая ее в гости почитать свежий номер журнала «Юность» — а в этом журнале, как заметил Шевцов, публикуемые стихотворения отделялись друг от друга не пятиконечными звездочками, как в других толстых журналах, а шестиконечными. «Каждому светят свои звезды», — заключал автор.

Еще в романе среди отрицательных героев был модный поэт Артур Воздвиженский (очевидно, Вознесенский и Рождественский, объединенные в одного персонажа), который, напоив хорошего человека, украл у него в ресторане партбилет, чтобы создать ему проблемы по партийной линии. А в финале еще один подонок, тоже модный писатель, автор пьесы «Хочу быть порядочным» (прямой намек на повесть «Хочу быть честным» Войновича), внимание, заколол шилом и расчленил собственную тещу. Посыл понятен — «они все такие».

Молодое поколение удивится, но в шестидесятые в Советском Союзе охранительную общественность тоже будоражила проблема «креативного класса». «Октябрь» и «Молодая гвардия» в каждом номере высказывались в том духе, что интеллигенция обнаглела, и пора бы закрутить гайки — имя Сталина старались не произносить, решений XX и XII съездов никто не отменял, но и без имени Сталина было ясно, что они имеют в виду. Собственно, настроения тех лет зафиксированы и в дневниках, и мемуарах, и вообще везде, интересующийся найдет без труда.

И безусловно, самым деятельным и, каламбур, креативным оппонентом шестидесятнического креативного класса был именно Иван Шевцов. Ему и только ему мог прийти в голову Войнович, расчленяющий свою тещу. А дальше начинается что-то совсем с нашей точки зрения странное.

Советский Союз, как известно, был тоталитарным государством. Пропаганда не чета нынешней, партия не чета «Единой России» и промышленность не чета «Уралвагонзаводу». И при всем при этом — антиинтеллигентские истерики Шевцова никогда не выходили за пределы текстов самого Шевцова. Их не подхватывала газета «Правда» и советское радио, их не повторяли с трибун седоусые рабочие, более того — единственной официальной реакцией на его романы была единственная строчка, даже полстрочки, в знаменитой статье замзавотделом пропаганды ЦК Александра Яковлева «Против антиисторизма», который вскользь, перечисляя чуждые советской морали тенденции, назвал и «истерические писания» Ивана Шевцова. От Шевцова шарахались даже радикальные охранители — тот же Всеволод Кочетов, не говоря уж о Михаиле Алексееве, но это полбеды — его даже с десятком опубликованных романов не принимали в Союз писателей! И если даже некорректно называть его диссидентом, то лояльным системе человеком он тем более не был — он действительно противостоял официальной идеологической линии и имел в связи с этим гораздо больше проблем, чем условный Евтушенко.

«О, Юра, ты вышел в ФРГ, поздравляю, меня вот не переводят», — «А ты введи танки, переведут».

И, видимо, это был нормальный феномен любого большего католика, чем Папа Римский. Сусловская идеологическая машина была хоть и неуклюжим, но не безумным устройством. Слева китайцы, справа еврокоммунисты, и свою интеллигенцию обратно в тюбик не затолкаешь — приходилось маневрировать с максимальным в тех условиях изяществом. Доклад Брежнева к 20-летию Победы — консерваторы ждут реабилитации Сталина, реформисты пишут коллективные письма протеста в ЦК, требуя не реабилитировать. В итоге Брежнев называет Сталина один раз, перечисляя через запятую партийных руководителей времен войны. Зал аплодирует, Твардовский с Чуковским тоже довольны — компромисс. И так каждый день.

И бескомпромиссный Шевцов в эту систему, конечно, вписывался не более органично, чем даже Солженицын, и если приносил меньше головной боли, то только потому, что в отличие от Солженицына и от любого обычного шестидесятнического писателя, был абсолютно неконвертируем. Гладилина переведут во Франции, Аксенова в Америке, а Кочетова и тем более Шевцова — нигде и никогда, разве что на китайский. Говорят, был разговор Михаила Алексеева с Юрием Трифоновым: «О, Юра, ты вышел в ФРГ, поздравляю, меня вот не переводят», — «А ты введи танки, переведут». Но у Алексеева были хотя бы танки, а у Шевцова не было ничего.

Но в России надо жить долго. Обычно эту поговорку вспоминают в связи с биографиями людей, которые дождались свободы, демократии и прочего — ну понятно, при Сталине очереди на свидание в тюрьму, а при Хрущеве оксфордская почетная мантия. Но, оказывается, поговорка относится и к тем, кто скучает по тридцать седьмому году. Пять лет назад я спрашивал Шевцова, о какой России он мечтает. Он надолго задумался, потом сказал — ну хотя бы как Белоруссия при Лукашенко.

И, черт подери, дожил до нее, да даже не до нее, а до регулярных ремейков «Тли» по телевизору и с трибун, до старых рабочих, готовых разогнать «этих козлов с Болотной», до буквальной цитаты из романа «Во имя отца и сына» про расчленителя из «креативного класса». Если бы кто-то сорок лет назад написал, что все будет так, никто бы не поверил, даже Иван Шевцов. А все именно так и вышло.