Туземец наоборот

Посмотрев фильм-призер «Кинотавра», АЛЕКСАНДР МАРКОВ перечитал роман Алексея Иванова «Географ глобус пропил»

Фильм Александра Велединского «Географ глобус пропил» по одноименному роману Алексея Иванова только что получил главный приз «Кинотавра». Очевидно, что в сравнении с романом Иванова фильм кое-что утратил. Главный герой, Виктор Служкин (Константин Хабенский), меньше всего похож в романе на чеховского Беликова или сологубовского Передонова, иначе говоря, педагога, который ставит себе целью административный успех и потому оказывается зеркалом школы как одного из бюрократических проектов империи.

Служкин — пример человека, который преподает нелюбимый предмет и всячески чает, что этот предмет превратится в любимый. Он человек эмоциональный, а не рациональный. Насколько можно говорить о том, что это чаяние, которое в тексте книги вычитывается из сбивчивой речи, опрометчивости поступков, общей напряженности ситуаций, может быть передано в кинематографе, где все это просто экранные условности, создающие настроение зрителя, а не характер героя?

Для этого нужно распутать то, что является первичным проектом Алексея Иванова. Этот проект соединяет в себе отсылку к двум моделям колонизации Урала: сословно-корпоративной колонизации, начатой Ермаком, и колонизации полицейской, проводившейся уже во времена после Смуты и особенно в императорской России. Собственно, Служкин и является таким неудавшимся полицейским, пытающимся ввести систему отношений, игнорирующих цеха и сословия; тогда как школьники представлены как сплоченная цеховая структура, эти усилия презирающая. Служкин не может наводить никакого порядка, а может только соблазнять — то своими знаниями, то опытом, то авантюрными перспективами. Будучи предназначен к тому, чтобы учреждать порядок, он не может стать и настоящим капиталистом, способным все купить.

Мы видим, что как раз герой типа Служкина не обладает никаким собственным языком — как не обладали им и герои исторических романов Иванова, подхватывавшие готовые речевые формулы. Он герой идеально сентиментальный, который может быть увлечен, растроган, очарован, но у которого нет языка для того, чтобы остановиться и дать себе в этом отчет. И именно попытку дать героев, спотыкающихся о собственный язык, и представляют собой романы Иванова про псоглавцев и про чуму в комьюнити, которые были встречены с таким недоумением.

Критики противопоставляли Иванова, пишущего «про Урал», Иванову, который стал с какого-то времени писать про дэнджерологов и столичные комьюнити. На самом деле они близки не только по идеологии, но и по организации материала. Взгляд на айтишников у Иванова ничем не отличается от взгляда Мамина-Сибиряка на золотодобытчиков: люди, вроде бы готовые все продать и все купить, но при этом ожидающие бога из машины в лице государственной власти, которая придет и начертает перед всеми новый закон. Именно эта тема, связанная с золотодобычей в русской литературе, — не история авантюр, преступлений, гибели души, а история того, как легко можно пустить в расход и душу, как близки добыча золота и преступление.

Так и ивановские айтишники думают, что мир находится в зоне охвата мобильной связи, и оперируют айфоном так же, как владели ружьем покорители тайги в литературе времен развития капитализма в России. Сквозной сюжет романа, плохо написанного, небрежно выстроенного, очень прост — благодаря информационным технологиям все превращается из условных денежных знаков в звонкую монету. Только это не золотая монета, как в XIX веке, а некоторая полноценная возможность купить все что угодно. Банкнота воспринимается как расписка, связывающая множеством обязательств, тогда как деньги, полученные за известную работу, за завершенный проект, можно тратить по своему усмотрению, не оглядываясь ни на кого.

По сути, роман является протестом против введения более прозрачной экономической системы, в которой все вещи представляют собой лейблы, выстраивается собственный текст моды. Чума — это прежде всего эффект дискурса, нечто вроде паники из-за неточного или невнятного употребления слов, чего все боятся. Чума — что-то вроде увольнения из-за того, что начальник увидел надменность в глазах подчиненного.

Понятно, что для писателя, для которого герой — не старатель, но и не бандит, грабящий старателей, как это было в давней уральской литературе, а человек, всякий раз заново начинающий свое дело, наибольшей угрозой будет непрерывный поток качественной информации. Поэтому, когда Иванов в «Комьюнити» использует информацию из Википедии, перерабатывает или имитирует реплики с форумов и из ЖЖ, он ведет себя вовсе не как Уэльбек, который в «Карте и территории» тоже заимствовал тексты из Википедии.

По сути, роман является протестом против введения более прозрачной экономической системы.

Уэльбек мыслит как человек постиндустриального капитализма, для которого Википедия — образец res nullius, ничейного имущества, профанирующего все прежние правовые и политические достижения в распоряжении имуществом. Там, где Кодекс Наполеона подробно оговаривал содержание имущественных отношений, например, что статуи нельзя изымать из ниш, даже если это производится без ущерба для здания, просто потому, что статуи являются неотъемлемым атрибутом отношений вокруг данной недвижимости, — там в Википедии разруха этих отношений, и любой читатель кодекса эту разруху видит.

Тогда как Иванов думает иначе: для него Википедия, форумы, ЖЖ и реплики радиоведущих — часть одного большого текста, который представляет собой нечто вроде сводки банковских операций или кассовой ленты, фиксирующей фискальные платежи. Поэтому предъявлять Иванову претензии в том, что его айтишники, коммерсанты и хипстеры не умеют говорить на правильном жаргоне, просто нелепо: он так же не разбирается в этом жаргоне, как человек, не имеющий специальной подготовки, не разберется в столбцах цифр в банковской документации.

Здесь важно вспомнить два больших исторических романа Иванова, которые рано или поздно будут экранизированы: «Сердце Пармы» и «Золото бунта». Идея этих романов прямо противоположна идее любого романа про Новый Свет, куперовского или майн-ридовского, где туземец выступает как проводник. Здесь, наоборот, туземец только и может, что ввести в заблуждение, обмануть главного героя. Но не потому, что он обманщик, а потому, что он выступает как представитель своего класса, сословия и группы. В отличие от Нового Света, в котором социальные различия стирались, на Урале они оказываются подчеркнуты.

Конфликт героя «Золота бунта» — вовсе не конфликт честного человека с бесчестным окружением или смелого человека с трусами, вообще не конфликт долга и чувства. Это просто конфликт человека, сословная принадлежность которого выработалась на месте и продолжает быть under construction, с теми, кто унаследовал сословную принадлежность, кто сохранил ее, несмотря на попадание на Урал. Иначе говоря, это не белый человек среди туземцев, но единственный «туземец» (как представитель некоей культурной общности) среди белых людей, сохраняющих все свои замашки. Либо же у Иванова истории неудачного превращения в туземцев в «Сердце Пармы», длительные и безысходные.

Служкин — именно такой туземец, причем туземец, не экзотичный для «белых» людей. Именно поэтому он не может стать вполне «капиталистом». Хотя Иванов создал в своем творчестве и вариант экзотического туземца, соблазнителя Моржова («Блуда и МУДО»), но как раз Служкин — стандартный туземец. Постколониальная проблематика оказалась перевернутой: тот, кто вроде бы дает речь, учитель, оказывается как раз первым, кто ничего сказать не может, — в этом смысле экспозиция романа, в которой герой изображает немого перед контролерами, очень показательна.

Вот и оказалось, что в фильме его невозможно будет изображать через конфликты с людьми, а только через конфликты с материальным миром. В каком бы жанре ни считывался роман, это будет комедия положений, и игра Хабенского вряд ли сотворит чудо. И как над историческими романами Иванова высятся тени ханов или Пугачева, так над этой экранизацией нависает проект новой промышленной колонизации Сибири.