Набоков без Лолиты

COLTA.RU публикует фрагмент книги ВЯЧЕСЛАВА КУРИЦЫНА, выходящей в «Новом издательстве»

Явки, улики

Вывески, афишные тумбы, логотипы, витрины, золотые и медные блюда над парикмахерскими, фрески устарелых реклам на слепых стенах — почти в каждом сиринском сочинении. То чей-то шоколад окликнет с пятисаженного объявления («Пассажир»), то герой полюбуется брильянтовой рекламой, проедающей темноту («Звонок»). В «Драконе» реклама в центре фабулы: табачный магнат (автор лютого креатива «Кто не курит моих папирос — дурак») обклеивает несчастную рептилию плакатами. Стишки «Чисти зубы нашей пастой, улыбаться будешь часто» выучил Франц. Лужин, увлекшийся рисованием, копирует закат из рекламного проспекта Ривьеры. Дарвин, друг Мартына, в траншеях Первой мировой издавал газету, где помещал красоты ради случайные клише, рекламы дамских корсетов, найденные в разгромленных типографиях. Три загоревших до разных стадий тела на озере — белое, розовое, коричневое — кажутся Федору Константиновичу тройным образцом действия солнца, будто это не озеро, а буклет.

Реклама, как и писатель, имеет дело с буквами. Огненные буквы ярче, веселее звезд высыпают одна за другой над черной крышей, семенят гуськом и разом пропадают во тьме («Машенька»). Аэроплан величиной с комарика выпускает молочно-белые буквы во сто крат больше него самого, повторяя в божественных размерах росчерк фирмы («Подвиг»). В рекламной фильме находят свое место смешанные буквы, причем одна из них напоследок как-то еще переворачивается, поспешно став на ноги («Дар»).

В «КДВ» со щедростью лучших живописцев выведена витрина, в которой жарко цвели галстуки, то красками переговариваясь с плоскими шелковыми носками, то млея на сизых и кремовых прямоугольниках сложенных рубашек, то лениво свешиваясь с золотых суков, — а в глубине, как бог этого сада, стояла во весь рост опаловая пижама с восковым лицом.

Но почти никогда за опаловой пижамой мы не заметим улыбки производителя.

 
Что за фирма снарядила авиатора выдувать в облаках молочные буквы, Сирин не выдаст.

В считанных случаях прототип продвигаемого товара вычисляется. «Вот есть такая реклама шин — человек, состоящий из шин...» («Месть»). Та же история с автомобильной фирмой на «Да…».

В иных случаях товар или фирма окрещены — магазин Драйера называется «Дэнди», перевозчичья фирма в начале «Дара» — «Макс Люкс». Но это придуманные имена.

Ресторан Pir Goroi из «Машеньки» и «Подвига» может намекать аллитерацией на Tary Bary (располагались в сиринские времена на Нюрнбергштрассе), а может и не намекать.

Очень редко агент теряет бдительность и выдает истинное название бренда. Шоколад «Блинкен и Робинсон», папиросы «Роза Востока» до будущего не дожили. Дожило пиво «Львиная брага», пенящееся в «Путеводителе по Берлину»… кажется, это единственная реальная, ныне действующая и открыто названная торговая марка во всем наследии Сирина. Нет, еще есть кубики «Магги», недоглядел. Если законодатели будут и дальше с набранной скоростью катить под гору свои навозные шары, будущим издателям Набокова придется или получать с кубиков деньги за плейсмент-продакшн, или вычеркивать их из рассказа.

Наиболее выразительным образом у Набокова нет фашизма.

В сравнении с другими агентами Сирин — образец конспирологической аккуратности.

Андрей Белый на одной Виктория-Луиза-плац насчитывал 13 пивных, «прославляющих вывеску фирмы», — Patzendorf, Schultheis, Berliner Kindl, «и все это в бурой тоскливой дымке». Годунов-Чердынцев в табачной лавке ищет анонимные папиросы с русским окончанием, а Эренбург в схожей ситуации не только называет марку, но и указывает стоимость товара. Альфред Деблин в «Берлин, Александерплац» (1929) сыплет собственными именами — селедки «Бисмарк», кофе «Сантос» и «Меланж», прачечные «Адлер» и «Аполлон». Есть у него и львиная брага.

Притом ни Белый, ни Деблин, ни даже Эренбург не были петрушками, нанятыми для прославления соответствующих фирм. Они следовали «духу времени»: модно было заклеивать прозу этикетками, как чемодан — стикерами отелей. Чтобы она была отчетливо сОвРеМеНнОй, подчеркнуто сегодняшней, давилась «фактом», кричала: вот я, написана в таком-то году по такому-то адресу.

Герой прозы профессора-таксиста А. Карено (его записки публиковались в «Руле») «в Старом Музее долго стоял в египетском отделе перед головой Нефертити. У царицы необычайно дивные черты лица». Франц в том же самом «музее древностей провел два часа, с ужасом разглядывая пестрые саркофаги и портреты носастых египетских младенцев».

Разница не в том, что одному дивно, а другому жутко. У конспиратора Сирина младенцы анонимные.

Он не слишком пускает в прозу историю. Действие «Машеньки» происходит в апреле 1924 года. 1 апреля огласили приговор Гитлеру, ему дали 5 лет условно, по стране прокатываются протесты против мягкости приговора. Продолжаются экономические волнения, с трудом удалось «избегнуть» (так выразились в «Накануне» 8 апреля) крупной железнодорожной забастовки, иначе попали бы под сомнение сцены с поездами на последних страницах романа. На две недели закрыли коммунистическую газету «Роте Фане». 10-го числа объявлено, что в конце мая прибудет Анна Павлова. В Лондоне молодому Набокову довелось как-то танцевать с ней фокстрот. Из обитателей пансиона фрау Дорн ее приезд мог бы заинтересовать постояльцев из шестого номера… Но никаких следов газетного контекста мы в романе не обнаружим.

Только ли потому, что герои — русские?

В следующем романе, «КДВ», в героях аборигены, но ветра эпохи и туда особо не задувают. Сказано мельком, что некогда Драйер разбогател на воздушных шарах инфляции, но на дворе 1928-й, совсем иное время, не только инфляция подзабылась, но и золотая пятилетка немецкой экономики завершается, нависает тень нового кризиса. «Три товарища» Ремарка (действие: март 1928-го — март 1929-го) — роман о банкротствах, массовых самоубийствах, аукционах имущества бедняков… Государство в это время раскидывает густую сеть женских школ домоводства, в Берлине проходит выставка «Питание», научающая граждан экономно и рационально использовать продукты… Этими насущностями в «КДВ» и не пахнет; как и в «Защите Лужина», берлинские сцены которой с «Тремя товарищами» тоже совпадают во времени. Пьянчужки, выручающие на улице Лужина, не слишком похожи на людей, которые завтра застрелятся.

Новинки эпохи присутствуют в прозе Сирина, но не маркируются как новинки. Сцены с радио и светофорами выдержаны в такой интонации, будто вещает и мигают тысячи лет, хотя на деле эти блага цивилизации только-только получили массовое распространение. Первый светофор, с горизонтальными, по образу и подобию своего конструктора, глазами, вырос в Берлине в 1925-м на Потсдамерплац, где и сейчас представлен в статусе памятника. Число пользователей радио с 1924-го по начало 1926-го увеличилось с полутора тысяч человек до миллиона с горкой, еще за год до начала бума само слово «радио» не устоялось, новое явление именовали «радиофоном».

С 15 августа 1926-го восторжествовал прямой набор телефонного номера: то есть Александр Яковлевич еще правомерно звал Федора 1 апреля этого года полакомиться рецензией через телефонистку, а вот когда Александра Яковлевна пристраивает Федора на новую квартиру и говорит барышне буквы и цифры, мы можем заподозрить автора в анахронизме, на дворе 1928-й. Не стал он, то есть, обыгрывать новинку.

Разве что описание рентгеноскопа в первой главе «Дара», аппарата из обувного магазина, в который следовало совать ногу с ботинком, чтобы видеть на экране, плавно ли косточки примыкают к изделию, кажется промахом. Здесь время выдано с головой, такая техника стояла в обувных очень ограниченный период… но могли ведь ногоскопы не вымирать, сохраниться до наших дней, тогда эта улика не работала бы.

У Сирина есть рассказы — «Сказка», или «Катастрофа», или «Драка», — которые могли быть написаны сегодня, слово в слово.

Трамвай, кофе с яблочным тортом, фунт стерлингов, мундштук с папиросой, увеселительный парк, свет кинематографа, обливающий тротуар… Это я перебираю вещный мир «Сказки». Ничего такого, чего не существовало бы нынче.

Мужчина кричит «Да! Да! Да!» не в мобильный телефон, а в стационарный, в ресторане? — что же, и сегодня полно телефонов-автоматов (в Берлине людей, прибегающих к их услугам, доводится видеть чаще, чем в Петербурге).

Упомянут неясный «шалаш уборной на углу»? Ко всякому сирому строению применим «шалаш», к тому же в Берлине культивируются уличные туалеты, стилизованные под старину.

Не слишком распространены сегодня гонки на велосипедах без колес, когда победитель определяется по выражению циферблата? Сама по себе такая конструкция как раз хорошо известна юзерам тренажеров, а уж то, что в каком-то парке есть аттракцион, лично читателем не виданный, сейчас никого не удивит.

При взгляде из будущего не совсем понятно, на что опираться, чтобы датировать невероятное приключение Эрвина.

Сирин выгребает планктон: предметы обыденные, долгоиграющие, не замкнутые в узком пенале современности. Гротеск — велосипед в катафалке, Вагнер в мотоциклетке, безногая, торгующая шнурками, слепец, продающий спички, — состоит из элементарных частиц окружающей действительности.

На этих прихотливых сочетаниях обыкновенных элементов стоит сиринская подпись.

Соответственно, игнорируется гротеск, где красуется размашистая подпись эпохи. Берлинские актуальные дэнди разгуливали по Тауэнциенштрассе с лисами и поросятами на поводке: будучи законченным произведением искусства, их перформансы попадали в газеты, но не в сиринскую прозу.

Велосипеды в реальном сиринском Берлине подвергались и другим — помимо лишения колес и погружения в катафалк — изощренным испытаниям. Существовали, скажем, «шестидневные гонки». 144 часа отводилось спортсмену, чтобы он проехал по замкнутому кольцу «Спортпаласта» больше километров, чем друзья-соперники. Когда уставал, заныривал в палатку, установленную в середине арены. Там не слишком уютно: на трибунах колобродят болельщики, рядом, во внутреннем круге гонки, звякают вилками рестораны, дрыгоножат канканы, «проститутки высокого класса на глазах у тысяч зрителей ищут себе клиентов», наяривает оркестр. Нужно столько миллионов раз провернуть педали, чтобы отрубиться на несколько часов, не отметив даже краешком уха, из Моцарта шпарят или современное. На иной вкус, это и есть образ ада, более реалистичный, чем черти со спичками. Во всяком случае, представление ярчайшее, для писателя, казалось бы, лакомое.

А знаете про «публичное голодание»? Человек в прозрачной клетке всенародно не жрет неделями. Не требует ни вывода снусмумриков из Зоорландии, ни регистрации запрещенной партии. Просто не жрет под секундомер. В 1926 году в Берлине было установлено подряд два мировых рекорда в этом мужественном виде спорта: в марте «мастер голодания» Джолли фиксирует 44 дня жизни без пищи, в апреле его превосходит группа «Гарри и Фастелло» — 45 дней.

Еще потеха, «индустриальные эстафеты». В команде толпа народу, первый этап верхом, второй за рулем, третий с веслами, потом просто вплавь, потом бегом. В «КДВ» Франц видит с моста у Музейного острова двух женщин «в блестящих купальных шлемах, которые, сосредоточенно отфыркиваясь и равномерно разводя руками, плыли рядом, по самой середине водной полосы». Плавать средь бела дня по рабочему каналу нужды, кажется, особой нет, там снуют грузовые баржи... может быть, Франц застал фрагмент индустриальной эстафеты?

Идея сомнительная (наверное, по случаю соревнования на мосту дислоцировался бы не только Франц, но и куча болельщиков), однако если бы индустриальная эстафета, событие исключительное, выпуклое и знаковое, попала в сиринскую прозу, то именно так — деталью в дымке и без этикетки.

Безусловные улики, выдающие время и место с головой, не нужны.

Исследователь, вдоль и поперек изучивший реалии 1926 года в Берлине, Нью-Йорке и Париже, назначает символом эпохи бриллиантин, каучуковый крем, от которого волосы кажутся гладкими и блестящими. Они там, в 1926-м, вообще будто бы любили, чтобы все у человека блестело. Женщины втирают в кожу масло грецкого ореха, трусы и халаты боксеров сверкают и переливаются, «внешнюю привлекательность пловцов, переплывающих Ла-Манш, оттеняет блеск жира, которым они натирают тело»… Что там еще?

— Молодые интеллектуалы, такие, как Бертольт Брехт, в одежде отдают предпочтение узким черным кожаным курткам.

Вот-вот. У Сирина бриллиантин один раз упоминается (Ганин работал спекулянтом, интересовался и этим товаром), но люди совершенно не блестят. Асфальт под дождем блестит через рассказ, а трусы и халаты не сверкают. Марта, глупая кукла, внимательная к моде, могла бы переливаться: дудки. Тюлень, смазанный салом, однажды встречается, это правда. Блестящие шапочки двух таинственных пловчих — может быть, это дань бриллиантиновому духу времени? Скромная дань.

Бокс был в моде, о боксе писали Борхес, Хуан Миро, Кокто, Хемингуэй, Газданов. Физик Эддингтон в книжке «Внутреннее устройство звезд» объяснял астрономические загвоздки через боксовую метафору. У Набокова, который сам хуки знавал не понаслышке и посвятил однажды этому виду спорта газетный репортаж, в прозе бокса нет: ни состязаний, ни героев-боксеров.

Наиболее выразительным образом у него нет фашизма.

Он писал в Берлине до 1937-го, Гитлер стал канцлером в начале 1933-го. Действие сиринских романов не заглядывает далее 1932-го («Отчаяние»). Позже сочинены «Приглашение на казнь» (условное государство в условную эпоху) и «Дар» (действие происходит в 1926—1929-м). В «Дар» ретроспективно опрокидывается дух вонючего коллективизма, есть два «антитоталитарных» рассказа, «Облако-озеро» и «Королек», но свастика ни единая не пролезла.

Это озадачивает кинематографистов, вынужденных помнить о «духе эпохи». В англо-французской «Защите Лужина» шахматиста, которого, по (дурковатой, прямо скажем) версии режиссера, демон Валентинов завез и выкинул среди донельзя условных холмов, выручают штурмовики на мотоциклах. Брат Магды вступает в СА в синопсисе (фильм не состоялся) «Камера обскура» А.О. Балабанова. У него в первой же фразе указано, что действие происходит на фоне зарождающегося фашизма. Ничего такого у Сирина нет.

В рассказе «Оповещение» (март 1934 года) все персонажи — евреи. О том, что на улице Гитлер, читатель не догадается. Евреи демонстративно заняты общими вопросами жизни и смерти и частной проблемой слухового аппарата. Интереса к промежуточной ступени, цайтгайсту, не выдают. Могло быть написано при Ангеле Меркель.

Следует ли считать игнорирование самого горячего содержания эпохи проявлением осторожности, отказом дразнить гусей, с которыми, как знать, еще куковать и крестить?

Или это широко закрытые глаза, нежелание признавать уже свершившееся под соусом надежды на какой-нибудь глобальный авось?

Репетиции еврейских погромов прошли в Берлине аж в ноябре 1923-го: что же, тогда впрямь можно было с чистой совестью надеяться, что как-нибудь да пронесет. Через десять лет товар был очень даже лицом. Арийских граждан не пускали в еврейские магазины, а самих евреев не пускали, например, в библиотеки. Когда Набоков корпел в книгохранилище на Унтер-ден-Линден (где-то он хорошо назвал библиотеку «цитаделью иллюзий») над биографией Чернышевского, Вере туда пути уже не было.

15 сентября 1935-го приняли закон о гражданстве и расе, согласно которому еврей не мог вступить в брак с арийцем. В конце года к закону вышло пояснение, лишавшее евреев гражданских прав и возможности занимать государственные должности.

К ноябрю 1938-го («хрустальная ночь») евреям уже крепко было запрещено посещать рестораны, в кинотеатры доступ им был открыт только в определенное время, нельзя было водить машину, работать адвокатами и врачами, у них реквизировали и умерщвляли собак и канареек... при этом 90 процентов сынов и дочерей Израилевых оставалось в Берлине.

Инерция повседневности — страшная сила. Казалось бы, вот он, джагернаут истории, катит в окно, но ведь это надо встать, собраться… проще заболтать историю… например, прозой, в которой ее, истории, нет.

Инерция, наверное, объясняет, почему люди не бежали без задних ног из хронотопа, который при взгляде из будущего вызывает космический ужас. Но отсутствие этого хронотопа в сиринской прозе вызвано и более специфическими художественными соображениями. Сирин был единственным автором того Берлина, что мы знаем по его прозе. Гитлера и его Шпееров он в соавторах видеть не желал.

Эпоха настаивала. Первым словом Дмитрия Набокова, если верить письму его отца к Ходасевичу, было «Хайль».

— Невозможно сделать снимок в центре Берлина так, чтобы в кадр не попали многочисленные красные знамена со свастикой, орлы, различные аббревиатуры и форменные мундиры, — замечает исследователь.

Потому и не делал Сирин снимков в гитлеровском Берлине.

Один из мемуаристов 27 марта 1933-го видел в магазине игрушек мячик с изображением свастики.

У Сирина много мячиков. Только в пьесе «Событие» (1937) их по сцене катается пять штук. Мячиков, таинственно созданных драматургом Сириным.

Свастика на мячике — это подпись эпохи. Она кичится авторством, посягает на прерогативы Творца. Меж тем известно, что, хотя дорогу ремонтирует рабочий, а дом строит каменщик, они следуют потустороннему плану.

Детский мячик создал не Гитлер, а Бог. Дома растут не в каком-то там по счету рейхе, а прямо в космосе. Или декоратор, беспрестанно чихая, их расставляет по сцене, впопыхах, опаздывая к началу представления.

— Вот овальный тополек в своей апрельской пунктирной зелени уже пришел и стал где ему приказано — у высокой кирпичной стены — целиком выписанной из другого города. Напротив вырастает дом, большой, мрачный и грязный, и один за другим выдвигаются, как ящики, плохонькие балконы. Там и сям распределяются по двору: бочка, еще бочка, легкая тень листвы, какая-то урна и каменный крест, прислоненный к стене.

Тополек, крест, бочки откуда-то доставлены, из соседнего спектакля. Сирин — маленькое министерство по спасению вещей от штемпеля эпохи. Его интересует их азбучный, элементарный смысл. Запечатлевать интересно предмет, а не текст на нем.

Очень много всего в Берлине, что появилось до Гитлера и будет после Гитлера. Деревья, почва, колонии микроорганизмов... звери в Цоо, кстати. Древние черепахи в Аквариуме, перед взором которых человек может пройти маленьким ребенком, а через сколько-то десятилетий предстать с собственным внуком. Черепаха едва успела перемигнуть.

При этом в описании самих вещей, вне навязанного им духа эпохи, Набоков может быть точен. Зима 1928/29-го была жуткой, с минусом в тридцать пять… как сказано в «Лужине», даже полярные медведи в зоопарке находили, что дирекция переборщила. Летом 1917-го под Петербургом горели торфяники: они и горят в «Машеньке».

В «Путеводителе по Берлину» сообщено, что почтовый ящик «кобальтовый» — такого цвета он и был.

Подземную дорогу манифестирует «белая буква на синем стекле» — такая и была там, и сейчас есть.

Но это, мне кажется, вовсе не преклонение перед идолами Точности, а просто экономия выразительных средств. Чего фантазировать лишнего, если можно не фантазировать.

— Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального магазина, — блаженствует автор.

А опытный читатель прикидывает: так, ярусы явно перенесены в цитату из универмага KaDeWe, значит, написано, скорее всего, между 1926-м и 1929-м, когда автор жил за углом. Так и есть — «Звонок». И роман, написанный за этим углом, бесхитростно назван — чтобы далеко не ходить — «КДВ».

Эпоха настаивала. Первым словом Дмитрия Набокова, если верить письму его отца к Ходасевичу, было «Хайль».

Все путешествия Набокова добросовестно делились декорациями с романами, герои которых отлучаются из Берлина в Швейцарию, Францию и Прагу примерно в пропорции отлучек своего автора. Мартын весной 19-го уплывает из Крыма, несколько дней болтается в Афинах, вскоре поступает в Кембридж: все по стопам Набокова. Действие второй части «Дара» происходит в конце 30-х в Париже, куда Годунов-Чердынцев и Зина «недавно приехали из Германии» — тоже в соответствии с обстоятельствами сочинителя. И т.д., и т.п.: наш герой не был склонен искать обстоятельств на стороне.

Но и не был склонен как-то особенно их маркировать.

В «Облаке, озере, башне» читатель может удивиться самой ситуации: герой выигрывает путевку на увеселительную поездку. Что это за забавы такие странные, проводить выходные в компании чужаков? Оказывается, распространенная была практика. В дневниках одного весьма антиколлективистски настроенного филолога-еврея пару раз упоминается — как нечто обыденное — участие в такого рода потехах.

— Мы приняли участие в увеселительной поездке — два автобуса, 80 человек, антисемитский анекдот…

В другой раз:
— Помню, как массовик во время так называемой «Поездки в никуда»…

Была то есть такая дикая, на мой, например, взгляд, но популярная традиция.

Но судить по Сирину о традициях и обычаях мы вряд ли можем — редкие и пыльные они оставляют следы.

Для личного, в чулане с огарком, пользования у меня есть теорийка, что Сирин был всегда точен в описании конкретного объекта как объекта, а не как представителя класса. То есть: вот девочка бросила письмо Германа в почтовый ящик, и мне кажется, Сирин имел в виду совершенно конкретный ящик. Ничем не примечательный, но именно этот, с угла такой-то плац.

Теорийка недоказуемая и необязательная… но душу греет.

В 1927 году появился фильм Вальтера Руттмана «Берлин. Симфония большого города», шедевр документалистики. Семьдесят две минуты столицы: ранним утром выходят на службу дворники — поздней ночью гаснут огни утех.

В «Симфонии» запечатлен ровно тот же город, что в сиринской прозе, — те же ситуации и объекты.

Первый акт (так у Руттмана обозначены части фильма): отпрядывающие железнодорожные провода — рекламы на брандмауэрах — «прошагала фабрика» — вокзал — льют на фабрике лампочки — заходятся в возвратно-поступательном танце механизмы.

Второй акт: гимнастика жалюзи — «городские работы» мусорщиков и почтальонов — витрины — манекены — блестящий таз парикмахера — дождь по асфальту — пара шелковых ног на лестнице автобуса — прохожая женщина с теннисной ракеткой — лифты — пишущие машины.

Третий: «работы» в виде забивания сваи — велосипедисты — уличная драка — подъемная машина для багажа — проверка билетов на выходе с платформы (Франц застигнут проверкой на Анхальтском вокзале, и в фильме она, как на заказ, на Анхальтском) — поезд проходит сквозь жилой дом — знакомство с проституткой под присмотром сияющей витрины.

Четвертый: стрела часов вот-вот дрогнет — строящийся дом — зоопарк — Луна-парк — шляпа, уносимая ветром.

Пятый: призраки автомобилей на столбах мокрого света — ноги Чаплина на экране, а туловища не видно — наслаивающиеся и расслаивающиеся брильянтовые рекламы в темном воздухе — варьете-цирк-гимнасты-жонглеры-наездники — сплошь зеркальный трамвай (трамвай, разумеется, в каждом акте) — хоккейный матч.

Отдельные фрагменты кажутся прямыми цитатами из сочинений Сирина. Девочка-школьница в начале второго акта (15'25'') спускается по лестнице из темноты по формуле «сначала освещались только ноги», а через две минуты к ней в рифму потекут вверх жалюзи модного магазина, открывая вид на кокетливых манекенок в длинных платьях, и солнце хлынет на них снизу вверх, начав, опять же, с ног.

Как и у Сирина, у Руттмана элементарный ассортимент объектов. Никакой экзотики, все предельно буднично. На экране именно то, что ежедневно размазывается по зрению с раннего утра до позднего вечера. Спортивное состязание — хоккей, изобретенный на века, а не новомодная какая-нибудь индустриальная эстафета.

Город нарисован ракурсами и монтажами. Руттману в известном смысле сложнее, чем Сирину: камере не увернуться от вывесок, они так или иначе попадают в кадр. У него попадают именно «иначе», не со своими собственными сообщениями, а как часть орнамента. В фильме (кадры из которого используются в экранизациях перенесенного в Берлин «События» и «Бритвы», в спектакле одного московского театра по «Человеку из СССР»), кажется, осуществлен принцип, объявленный Сириным в рассказе «Драка»:

— Может быть, дело вовсе не в страданиях и радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас единственным и неповторимым образом.

А может быть, автор слегка погорячился и «дело» не только в игре света, но и в страданиях с радостями, но в любом случае только художник, а не эпоха, может наделять все эти вещи значениями. Художник выдирает мир из волосатых лап истории и организует свой маленький зоологический сад…

Презентация книги Вячеслава Курицына «Набоков без Лолиты. Путеводитель с картами, картинками и задачами» (М., «Новое издательство», 2013) состоится 7 июня в 19 часов в рамках Московского книжного фестиваля в ЦДХ. Презентации также пройдут в Перми 21 июня в 18 часов в лагере «Оккупай Пермь» (у букв «ВЛАСТЬ») и 22 июня в 13 часов в книжном магазине «Пиотровский».