pic-7
13 ноября 2012 Кино Комментарии ()

Балабанов Day. Мой Балабанов

Балабанов Day. Мой Балабанов

АНТОН ДОЛИН, МАРИЯ КУВШИНОВА, ЛИДИЯ МАСЛОВА, АНДРЕЙ ПЛАХОВ, НАСТЯ ПОЛЕВА и ЮРИЙ САПРЫКИН о том, что такое Балабанов для них

 

 

Юрий САПРЫКИН
Антон ДОЛИН
Андрей ПЛАХОВ
Лидия МАСЛОВА
Настя ПОЛЕВА
Мария КУВШИНОВА

© Colta.ru

Юрий САПРЫКИН

Есть особенный род детских воспоминаний, которые оживают не под впечатлением от семейного фотоальбома или рассказов родителей, а сами собой, где-то в серой зоне между сном и явью. Например, хорошо знакомая дорога. У каждого в детстве таких было несколько — путь от дома до школы, или тропинка, которая вела дворами к Дворцу пионеров, или дорога от станции на дачу. Каждую из них цепкие детские глаза исследовали до мельчайших подробностей, и каждую спустя годы можно собрать в памяти по кусочкам. Вот трава, пробивающаяся сквозь асфальт у подъезда. Вот выцветшая мозаика на фасаде спортивной школы. Вот продавщица в киоске «Союзпечати», которая по понедельникам откладывала дефицитную газету «Футбол-хоккей». Вот бурые от ржавчины стены авторемонтного завода, футбольные ворота без сетки, ручей с полусгнившей, увязшей в грязи доской. Покосившееся, грубое, жалкое, случайно застрявшее в памяти, давно исчезнувшее, распавшееся на атомы — но при этом самое родное, что только может быть. Из этих элементов, собственно, ты и состоишь, других фрагментов в твоем пазле нет и не будет, даже на высшей точке славы и успеха эта серая доска над ручьем всегда будет саднить где-то в подкорке, нашептывать, что никто не убежит ее судьбы, и единственное, о чем ты можешь мечтать, на что ты вправе рассчитывать, — чтобы на картах, уже раскинутых где-то невидимой рукой, не выпали до поры ни сума, ни тюрьма, ни шальной ствол, чтобы можно было просто найти своих и успокоиться.

Об этом и рассказывают фильмы Алексея Балабанова.

 
Антон ДОЛИН

Первой моей встречей с Балабановым был «Замок». Я сразу тогда понял: человек взялся Кафку дописать — значит, он бесспорно крут (потом уже выяснил, что Ханеке-то побоялся). «Про уродов и людей» унес меня в другой мир, и с тех пор не мыслю себя без его фильмов. Их могут трактовать как угодно, в том числе сам автор: как комедии, сатиры, love-story, но для меня Балабанов навеки — тот, кто снимает фильмы о безоговорочной победе зла над добром, смерти над жизнью, тьмы над светом. Иногда мрак зашкаливает, и тогда смотреть почти невыносимо: таков «Брат-2» (там эта злая хмарь замаскирована под бодрый патриотический комикс, что еще страшнее) или откровенно антисемитский «Морфий». Иногда столкновение с жутью становится опытом ее преодоления — и ценнее этого опыта трудно что-то придумать. «Груз 200» для меня — балабановский шедевр, «Жмурки» — лучший фильм о том, почему в послесоветской России было (и осталось) такое чудовищное кино. Ну и заодно о том, как точно эта бездарная хтонь отражает нашу искаженную реальность.

Такое впечатление, что дальше Балабанов не выдержит. Но если он уйдет, непонятно, как и чем мы будем дальше жить.

Наверное, ни одного художника такого масштаба в этом поколении не было. Балабанов — самый настоящий проклятый поэт, без дураков; то, что он сам себя проклял, факта не отменяет. «Я тоже хочу» действительно кажется последним фильмом, завещанием: такое впечатление, что дальше Балабанов не выдержит. Но если он уйдет, непонятно, как и чем мы будем дальше жить.

 
Андрей ПЛАХОВ

Балабанов побывал в глазах российского киносообщества: а) маргинальным эстетом, последышем Беккета и Кафки; б) декадентом-порнографом, даже немного первертом в духе Арцыбашева; в) русским Тарантино, мастером чернушного стеба; г) «новым левым» реваншистом; д) правым националистом-консерватором с замашками ксенофоба; е) народным триумфатором и первым коммерческим режиссером; ж) заложником слогана «Путин — наш президент... Данила — наш брат...»; з) жертвой роковых трагедий, болезней и алкоголя; и) проклятым поэтом, выражающим себя в трансгрессии, провокациях и тоталитарных текстах с антитоталитарным посылом; к) черным романтиком, не чуждым цинизма; л) патриотом, беспощадным к национальным мифам; м) европейцем, безжалостным к правилам политкорректности не меньше, чем Ларс фон Триер; н) отчаявшимся богоискателем; о) художником от Бога и немного от дьявола; п) кинематографистом до мозга костей — как Бунюэль или Джон Форд. Можно было бы заполнить все буквы алфавита. Мне А.Б. больше всего запомнился на роттердамском «Синемарте»: среди типовых европейских экзеков они напоминали парочку заговорщиков-петрашевцев — Сельянов с окладистой бородой и Балабанов в круглых очках, со свисающими на плечи жидкими волосами.

 
Лидия МАСЛОВА

В детстве я думала, что Алексей Балабанов — такой дико артхаусный режиссер, который экранизирует Кафку и Беккета, хотя, конечно, в его интерпретации Кафка и Беккет получались гораздо проще, понятнее и потому, наверное, лучше, чем они есть. И я скорее воспринимаю Балабанова как писателя, которому дали вот этот скудный кинематографический инструментарий и сказали: «Ну вот, ты этим топором давай выпиливай ажурные кружева, создавай литературу». Ну, и он создает, при этом совершенно очевидно, что в жанровом кинематографе он может вообще все без особого усилия: комедию, чтобы мальчики смеялись, мелодраму, чтобы девочки плакали, — пожалуйста, всенародно любимый фильм «Брат» — тоже не вопрос, даже в двух экземплярах, не жалко. И мое субъективное ощущение такое, что если бы Балабанов захотел быть фестивальным режиссером, он снимал бы такой запредельный артхаус, что все Тарковские и Звягинцевы курили бы в коридоре, но он как раз двигается в другую сторону — максимальной простоты и где-то даже корявости, которая в кино, по-моему, гораздо более уместна и эффективна, чем сложность и хитровыдуманность. Ну и вообще, если б я поймала золотую рыбку, то я бы озвучила свое единственное оставшееся желание — я бы ужасно хотела увидеть «Камеру обскуру», экранизированную Балабановым, человеком, который больше всех существующих режиссеров страдает от беспомощности кинематографа по сравнению с литературой, при всем его-то личном режиссерском всемогуществе.

 
Настя ПОЛЕВА

Я познакомилась с Алексеем примерно в 85—86-м годах. Позвали на съемку фильма «Раньше было другое время», курсовой работы А.Б. Я пела в кадре песню «Клипсо-Калипсо». Все происходило в тон-ателье Свердловской киностудии, по ходу съемок мы общались с Лешей. Так с тех пор и дружим. Потом было фрагментарное участие в фильме «У меня нет друга». Мне нужно было просто молчать и смотреть в камеру.

В 1987-м Леша уговорил меня сняться в его дипломной работе «Настя и Егор». Уговаривал потому, что я очень стеснялась выставлять себя напоказ. Но он сказал, что, кроме экзаменационной комиссии, фильм никто не увидит. Еще сказал, что мы — дураки: пройдет 20—30 лет, и мы скажем ему спасибо за все эти съемки. Так оно и вышло.

А в 1990 году «Настю и Егора» показали по телевидению. Я расстроилась и обиделась на Лешу. Но спустя какое-то время мы стали общаться как прежде. Тем более что мы тогда тоже перебрались в СПб. Коммуналка, где жил Леша. Знакомство с его новой женой и с его новым окружением, в том числе — с продюсером и другом Сергеем Сельяновым.

Леша играет и поет как умеет. В его репертуаре, кроме прочих, есть две песни Виктора Цоя. Это душераздирающее зрелище, будто волк воет на луну.

В фильм «Брат» Леша позвал уже играть саму себя, типа изображать рокерскую тусовку. Все, что происходит в кадре, было по-настоящему. В квартире снимали совсем другие эпизоды, и тут Алексей увидел наш междусобойчик с Сергеем «Чижом» Чиграковым. Я показывала Чижу новую песню, а он, как человек компанейский, подхватил бессловесный припев. Леша заметил это и спросил, можем ли мы повторить для съемок то же самое, но уже с присутствием в кадре Бодрова и Бутусова.

После премьеры «Брата» отмечали и плотно знакомились с Бодровым — уже у Леши дома, под водочку с селедочкой и прочее, пели песни. Музыка нас связывает не меньше, чем кино. Леша — знаток и любитель западной рок-музыки (особенно 70—80-х годов). Он владеет английским, любит и сам спеть под гитару.

Леша играет и поет как умеет: голоса, можно сказать, нет, и слуха тоже. Но я очень люблю это слушать; в его репертуаре, кроме прочих, есть две песни Виктора Цоя. Это душераздирающее зрелище, будто волк воет на луну. Алексей поднимает голову, зажмуривает глаза и отчаянно, проникновенно поет. И смешно, и душевно одновременно.

Вообще у него все в порядке с юмором. Но в последнее время он больше замкнут и изолирован от окружающей повседневности, на что есть свои причины.

Голова его занята только кино, он любит кино, любит его делать и смотреть тоже. Алексей может работать в любом состоянии, четко, быстро и всегда знает, чего хочет. По краткости съемочного периода он рекордсмен в сегодняшней России.

По моим наблюдениям, он редко с кем сдруживается, но если уж сдруживается, то навсегда.

Очень чувствует фальшь и имеет свою, абсолютно четкую, систему ценностей.

Отбрасывает все ненужное и лишнее по жизни.

Эмоционально — сущий ребенок, не скрывает своей радости и восхищения, своего депрессивного восприятия окружающего мира.

Искренний, капризный, добрый и мечтательный.

Как все деятели от кино, любит получать признание и мечтает об «Оскаре». И это очень по-человечески.

Ночные звонки я точно угадываю — звонит Леша.

 
Мария КУВШИНОВА

До первого «Брата» для меня и моих ровесников не существовало русского (и вообще русскоязычного) кино — мы и советскую классику открыли для себя значительно позже, а в двадцать «отечественное» значило то же самое, что «несуществующее». «Брат» был первым русским фильмом, который я посмотрела на большом экране — осенью 1997-го, в раздолбанной «Авроре» на Невском. Реальность за стенами кинотеатра повторяла балабановскую — и никому с тех пор не удалось повторить тот же фокус пронзительного узнавания. Какая-то часть меня навсегда поселилась в Петербурге конца 90-х, там же, где до сих пор обитают его герои. Когда через пару месяцев «Брата» показали по телевизору (с бурным обсуждением в студии), мы произносили реплики хором, одновременно с героями — настолько они с первого раза врезались в память. Я до сих пор помню этот фильм наизусть.

Два или три раза в жизни у меня была физиологическая реакция на кино — немота, тремор, паника, и один из этих разов — «Груз 200».

Балабанов — это годы мучительного стыда за ненаписанную книгу, которую издательство «Сеанс» заказало мне в 2008 году. Некоторые из тех, у кого я тогда взяла интервью, уже умерли. Причина, по которой я согласилась писать, и причина, по которой не написала, — примерно одна и та же: Балабанов не похож ни на кого из тех, кто сегодня снимает кино. Очень страшно схалтурить, говоря об авторе, который ухитряется жить и работать в постсоветской России, ни разу не ступив на территорию компромисса. Про него, едва ли не единственного, понятно, что он снимает кино, потому что не может не снимать. Люди это чувствуют. Сила в правде — глупо, да? Глупо, но работает.


Василий Степанов. Балабанов Day. Пока еще все вместе
Балабанов Day. «Ежика больше нет. Ослика больше нет»

новости

ещё