Я не хочу слышать

КСЕНИЯ ЛЕОНОВА провела почти месяц в Грозном

КСЕНИЯ ЛЕОНОВА почти месяц провела в Грозном, собирая там материал для нескольких изданий. В ее задачи входило найти людей, готовых рассказать ей про самые табуированные в стране Рамзана темы (записанный ею монолог чеченского гея появится на COLTA.RU на следующей неделе). Но было что-то, что не помещалось ни в какие материалы: опыт республики, увиденный глазами приезжего. Этому опыту, частному, нервному, с трудом выносимому, посвящен этот текст.

Я стою у окна в Грозном, на своей кухне, с сигаретой. Все окно заклеено фольгой, и только в одном месте, у одной створки, она отходит. Я курю у окна. У себя дома, на съемной квартире, без платка и только теперь, поздней ночью, наслаждаюсь свободой быть самой собой. И вдруг вижу, как из окна напротив высовывается человек, у него в руках что-то мигает. Окно напротив находится не в двух метрах, а в пятидесяти от моего. Человек напротив, судя по силуэту — мужчина, снимает меня на мобильный. И хочет, чтобы я это знала. Хочет, чтобы я, как все девушки тут, курила под подоконником, стесняясь и боясь позора. Я медленно тушу окурок и опускаюсь на пол, под подоконник. Я не знаю, какого позора боюсь, мне не выходить здесь замуж, не искать здесь родственников, мои местные друзья все знают, что я курю. Но страх кружится в этом городе в воздухе в любое время года, как тополиный пух в июне в Москве, он проникает через уши и глаза, забивается в ноздри, прилипает к одежде, клубится по полу, догоняет на улице, он постепенно пронизывает и захватывает все, и мои руки дрожат. Я стараюсь этого не замечать и иду спать.

Я просыпаюсь в шесть утра от собственного крика и понимаю, что пора валить. Пытаюсь успокоиться: мою голову под холодной водой — горячей на моей конспиративной квартире нет, залезаю в кровать — другой мебели нет, включаю мультик, потом еще один, потом еще, на четвертом не выдерживаю и вызываю такси до Махачкалы. Пусть в Дагестан, где даже гаишники в бронежилетах, но только подальше от Чечни. Я собираю вещи, вспоминая, как же меня сюда занесло.

***

Я съездила в отпуск в Сомали, сдала экзамены на 40-метровый дайвинг с погружением на затонувшие корабли и решила двинуть в Чечню. Некоторые любят погорячее. «Да ты дура, что ты делаешь? Платок возьми», — орала мне в трубку подосланная друзьями правозащитница, пока трогался мой поезд Москва — Грозный. Я только ухмылялась. Нет, правда, как-то мне месяц пришлось тусить с бедуинами в Аравийской пустыне (женщины в чадрах без права выхода из дома), пару недель колесить по иранским деревушкам (местные так офигели, что попросили автограф) и навещать палестинских беженцев в Ливане (жрущие из помойки десятилетки на фоне восходящего солнца). Я знала все нюансы поведения в исламских странах — вплоть до того, что с мальчиками нельзя здороваться за руку, иначе им придется совершать омовение перед намазом.

Страх кружится в этом городе в воздухе в любое время года, он проникает через уши и глаза, забивается в ноздри, прилипает к одежде.

«А герои? Ты понимаешь, что ты можешь подставить людей?» — не унималась правозащитница. Да, я понимала. Я понимала, что перед Олимпиадой московским журналистам в Чечне ничто не грозит. Понимала, что грозит героям моих материалов. Поэтому я решила жить на конспиративной квартире, снятой через десятые руки, звонить с зарегистрированной на левого чувака симки с только что купленного телефона, не хранить информацию в компьютере и не пользоваться вай-фаем. Стандартный набор правил для расследовательской журналистики, ничего такого.

Я была уверена в том, что просчитала все риски, настолько, что вопреки воплям друзей купила билет не на самолет, а на плацкарт. И не увидела ничего, чем меня пугали: не было ни одного мокасина, ни одной майки «Нохчо», ни один ребенок не заплакал, никто не поругался. Единственной теткой, слушавшей музыку не в наушниках, была русская-до-Астрахани. Меня опекали, кормили и развлекали разговорами о разведении баранов (знаете ли вы, что они размножаются быстрее свиней?).

На вторую ночь пути мне не спалось. Я вышла с двумя проводницами на пустой перрон, мы обсуждали, как готовить курицу. Одна из них, не меняя кулинарной интонации, вдруг стала рассказывать, что была в Грозном в войну, что в дом залетел осколок, попал в голову внучке и что она «никак не могла остановить мозги». На этих словах вторая проводница молча развернулась и ушла. И, признаться, в этот момент ее уход задел меня куда больше, чем рассказ о мозгах.

***

Звонит телефон. Такси будет через полчаса. Снова телефон. И это не таксист. Это моя новая подруга Фатима, которую я не видела ни разу в жизни и которой кто-то из общих друзей дал мой телефон. Она звонит каждый день и рассказывает, что она готовит на ужин мужу и его родственникам, кем и как они успели ее обозвать за день, и каждый день она мучается, уйдет ли муж после ужина к любовнице или нет. Ей около 25, у нее трое детей, и ей больше не с кем поделиться, потому что вот уже семь лет с момента замужества ее не выпускают из дома. Я не могу ее остановить, потому что не знаю, когда еще и кому она сможет выговориться. Я ставлю на громкую связь и продолжаю собираться. Я надеваю черную юбку в пол и яркую рубашку, которую не отваживалась надевать в течение этих трех недель. Секунду поразмыслив, все же скрываю рубашку под черным пиджаком.

Нигде в мире бренд Toyota не ненавидят так сильно, как в Чечне.

— Да, Фатима, ты не должна считать себя неумехой, и ты ни в чем не виновата. Ты хорошая хозяйка, раз содержишь такой дом. Ты уверена, что наш разговор никто не слышит? А то у тебя опять отберут мобильный. Да, Фатима, если ты разведешься, то дети останутся с мужем, а ты точно не получишь высшее образование, тебя запрут дома твои же родственники. Я не знаю, что делать, Фатима. Я не знаю.

***

Мне хорошо запомнился первый день. В мой wish-list входили маникюр (нет мудреца, знающего жизнь лучше маникюрши), дорогое кафе (нет места лучше, чтобы выяснить, как выглядит элита провинциального города) и шопинг (не буду врать, что это способ найти героев для заметки).

Я не шла — плыла по проспекту Путина в черном, элегантно перекинутом через плечо платке и длинной свободной юбке, я была образцом добропорядочности. Самой скромностью. Чертовым синим чулком по сравнению с чеченками, которые цокали на десятисантиметровых шпильках в длинных, зато обтягивающих, юбках, таких узких, что они норовили собраться гусеничными складками на бедрах, в красивых ярких косынках, а то и вовсе без них; они шли с гордо поднятыми подбородками! От них исходила такая непреодолимая уверенность в себе, что я немедленно скинула платок.

Кто-то тут же кашлянул за моей спиной. «Девушка, с вами можно познакомиться?» — передо мной стоял двухметровый увалень в серой омоновской спецовке без опознавательных знаков, с автоматом наперевес и нагло улыбался. Я быстро вооружилась скромностью и дружелюбием — потупила взор и одновременно заулыбалась: мне нужно было время, чтобы просчитать ситуацию. Я струхнула. Ясно, что он при исполнении. Но не написано же у меня на лбу, что я журналистка и намерена искать в Грозном инакомыслящих. Ясно, что мы в исламском городе, и тут не принято знакомиться с девушками на улице, так демонстрируют неуважение. Значит, он уже понял, что я не местная.

В Тегеране, где действует полиция нравов — басидж, такая ситуация означала бы: детка, иди переоденься. В Грозном басидж не было, зато были прокадыровские молодежные движения, которые полтора года назад расстреливали из пейнтбольных шариков не по-исламски одетых девушек. Но тут без платка пол-улицы. В чем же дело? И тут я с ужасом поняла, что, кроме платков, вся одежда на чеченках — черная, а на мне — бежевая. И что в Грозном другой цвет одежды — это уже инакомыслие, своего рода вызов. Так что у меня не на лбу, у меня на одежде было написано крупными буквами: «Я МОСКВИЧКА, ИЩУ ИНАКОМЫСЛЯЩИХ, НАПРИМЕР, ГЕЕВ». Стоило ради этого снимать конспиративную квартиру без горячей воды, да уж. Я прошмыгнула мимо автоматчика, который гадко заржал и крикнул мне что-то вслед по-чеченски, и помчалась в ближайший магазин одежды за черными юбками.

Я влетела в маленькую пустую лавочку с неприметной вывеской и надменными продавщицами. Со снобизмом, который отличает всех оказавшихся на шопинге в провинции москвичей (мол, я могу позволить себе все!), набрала вещей, даже не взглянув на ценники. Представьте мое удивление уже в кабинке, когда выяснилось, что юбки и платья стоили по 100 тысяч рублей! На некоторых из них написано: Cristian Dior (именно так). Видимо, нынешние хозяйки жизни Грозного нечасто читают Vogue.

Пришлось идти к мудрецу в салон красоты. Маникюрша долго смеялась: «Все нормальные люди покупают юбки на базаре за пятьсот рублей!» Вот это расслоение общества, подумала я, никаких тебе юбок за сто баксов, никакого среднего класса, я была в десятке региональных центров и такого нигде не встречала. «Такие магазины, — не унимался мой мудрец, — они для этих, на “Камри”». «Для кого?!» — «Для тех, кто ездит на Toyota Camry», — уточнила маникюрша и мотнула головой в неопределенную сторону, так и не решившись произнести вслух слово «кадыровцы». Те, кого нельзя называть. Кто разъезжает на купленных за госсчет Toyota Camry. Кто может, как это было с моим знакомым, не представляясь и не показывая корочек, остановить на улице взрослого мужчину и отчитать его за позднюю прогулку по улице или уличить в пьянстве. Думаю, нигде в мире бренд Toyota не ненавидят так сильно, как в Чечне. Зря они гордятся здесь объемами продаж.

Потом четвертый стал рассказывать, как присовывает малолеткам.

Я вышла от своего мудреца просветленная и голодная и зашла в ближайшее кафе. Вернее, заглянула. За столиками сидели одни мужчины, все они разом повернули головы в мою сторону. Поесть они мне, может, дадут, но, если я закурю, начнется холодная война. Из любопытства я обошла еще пяток заведений, где-то даже встретила девушек — они кучковались вместе. В последнем, пятом кафе обнаружились пустые столики и влюбленная парочка, ворковавшая в углу. «У вас курят?» — спросила я с надеждой. Официантка покачала головой. Уже выходя, я заметила в руках парня сигарету и мысленно пожелала этим сексистам курящих дочерей.

***

Когда такси отъезжает от дома, в машине раздается «Звезда по имени Солнце». Радостная, я скидываю черный пиджак и начинаю в полный голос подпевать. Мы стоим в пробке, и вдруг я понимаю, что окна в такси открыты и водители двух стоящих рядом с нами машин (одна из них Toyota Camry) неодобрительно таращатся на меня. Страх просыпается где-то на уровне пупка и вмиг подбирается к горлу, перехватывает голос, и я замолкаю.

***

Я хотела привезти из Чечни заметки для разных изданий на самые табуированные темы — про геев, исламское насилие над женщинами и убийства колдунов. Обычно журналисты ездят в Чечню с фиксером — правозащитником, который помогает найти героев для заметок, открывая всюду двери своим именем. Но по моим темам правозащитников работает мало. К тому же мне хотелось разобраться во всем самостоятельно, и у меня было для этого время. Так что план был такой: приехать, неделю-полторы потусить, во всем разобраться, со всеми подружиться, а потом, благодаря уже собственным связям, оперативно найти героев для заметок.

И надо сказать, что в первые тусовочные дни Грозный был просто лучшим городом на земле. Женщины на улицах, не в пример Москве, обменивались улыбками. Таксисты не пытались обокрасть. Соседи регулярно предлагали накормить, постирать, обогреть. В продуктовой лавке делали скидку как приезжей.

Я затусила с местными хипстерами. Они прятали инакомыслие, то есть свои яркие футболки и оранжевый лак для ногтей, под черными свитерами и перчатками. Они водили меня на репетиции подпольных джазовых концертов, которые назывались подпольными не потому, что их запрещали, а просто потому, что так веселее.

Меня даже попросили провести полулегальный семинар для старшекурсников в одном из вузов. Условная тема звучала так: «Веротерпимость». На семинар пришли десять девчонок, все как одна в длинных черных юбках и таких же платках — так их заставляло одеваться руководство вуза. Я, конечно, не удержалась от вопроса, нравится ли им это. И вместо ответа восемь из десяти молча встали и, как по команде, расстегнули длинные юбки — они оказались на липучках. А под ними — разноцветные мини.

Восемь девочек дружно рассмеялись и покосились на оставшихся двух, которые тихонько притаились в углу. Они были в хиджабах — в двух платках, один из которых закрывал волосы, а второй — шеи. Это означало, что они религиозны и молятся пять раз в день. Я втянула девочек в разговор, и они меня удивили — оказывается, родители долго запрещали им надевать хиджабы, говорили, что это арабская традиция, что в Чечне так не принято. И еще они все, кроме этих двух, мечтали уехать из Чечни в Москву и расспрашивали меня, как там. Я им долго рассказывала про столичную «веротерпимость», про нелюбовь москвичей к чеченцам и мечтала спросить, помнят ли они, как между войнами вырезали в Чечне русских. Но так и не решилась. Я уже поняла, что спрашивать про войну тут нельзя.

***

Таксист прокручивает «Звезду по имени Солнце» раз шесть. На пустой трассе возникает колонна федеральных бэтээров, машины с огромной скоростью обгоняют их по встречке, а мой таксист вдруг встраивается в колонну. Встречка уже свободна, а мы все еще едем в колонне. Я понимаю, что что-то происходит, но не понимаю — что, и боюсь спросить. Когда мы наконец обгоняем бэтээры, таксист расслабленно улыбается. «С 90-х и до недавнего времени нельзя было встраиваться в колонну, нельзя было ехать перед бэтээром, даже если он один. Если ты не уступал бэтээрам дорогу, они могли тебя сбросить. Новости были заполнены сообщениями о перевернутых автобусах и погибших из-за этого людях», — таксист улыбается, но глаза у него суровые, они как бы говорят — теперь я хозяин своих дорог.

***

Знаете, что поразило меня в Чечне больше всего? Больше всех этих новостроек, разгуливающего по улицам Депардье, инстаграма Кадырова и о чем там еще пишут. Когда в компании друзей кто-то начинал рассказывать мне про войну, остальные, не сговариваясь, брали в руки телефоны, шли наливать чай, просто уходили, ничего не объясняя. У каждого, абсолютно у каждого, в душе была непережитая война, о которой они больше не могли слушать и о которой именно поэтому им больше некому было рассказать, кроме как приезжей девчонке. Они жили в своих красивых отремонтированных домах, носили под черными кофтами хипстерские майки, но под майками, внутри, все кипело и взрывалось. И после каждой такой истории частица страха, который пережил рассказчик, оставалась внутри меня.

В конце концов я даже поняла, почему у журналистов и правозащитников, работавших долго в Чечне, иногда в голосе и в заметках проскальзывают эти истерические нотки. Знаете что? Да они просто выдавливают так из себя весь этот ужас.

Моя крыша тронулась дней через пять, когда окружающие начали мне более-менее доверять и поверять свои секреты. Звоночек прозвенел, когда я расплакалась на интервью впервые за десять лет. Женщина, с которой мы говорили, вставила историю вообще не по теме. Ума не приложу: зачем она мне это рассказала? Одну из тех историй, про которые трубит «Кавказский узел»: как группа молодых людей молилась, а их всех увезли в неизвестном направлении. Ничего такого, я читала десятки материалов по делам похищенных, мои московские редакторы вообще хором сказали, что тема про похищения в Чечне избита и такую заметку они не хотят. Но я расплакалась.

И это было только начало. Каждый день приносил новые исповеди. Люди говорили и говорили. Они не могли остановиться, и я не могла их остановить, потому что не знала, когда и кому еще они смогут все это рассказать.

Подруга, влюбившаяся в женатого мужчину, жаловалась, что родня не разрешает ей идти второй женой.

А другая подруга, первая жена, жаловалась, что муж привел в дом вторую жену, даже не предупредив ее, первую, о своей свадьбе.

40-летняя вдова, мать троих детей, жаловалась, что свекровь заставляет ее приходить домой не позднее восьми вечера.

Другая 40-летняя жаловалась, что 20 лет так тщательно скрывала от соседей, что муж регулярно выбивает ей зубы, что, когда решила с ним развестись, ей никто не поверил.

Правозащитница ни на что не жаловалась, она просто отказалась работать со мной, обнаружив, что я писала заметки о геях.

Геи отказывались давать мне интервью, потому что они даже самим себе боялись признаться в том, что они — геи.

Мужчины тоже выговаривались. Один рассказывал, как его сестра забеременела и он услал ее далеко за пределы республики, сказав всем, даже отцу, что он ее убил. Как еще ее было спасти?

Другой рассказывал, что слышит, как его жена плачет по ночам из-за того, что всю ее семью уничтожили, и не знает, как с ней поговорить. Я представила себе: она плачет, а он лежит, отвернувшись к стене с открытыми глазами, и не решается открыть рот.

Третий рассказывал, как после первой чеченской по череде пулевых отверстий на домах находил массовые захоронения — просто начинал копать под стенами. Ну и как трупы вынимал и их потом увозили черт знает куда без объяснений. И что он при этом чувствовал (бессилие и злобу).

«У них разрешение стрелять без предупреждения. Прошу, не надо».

Четвертый, потягивая водку без закуски, хвастался, как избил свою 15-летнюю сестру за то, что та вышла из дома без разрешения. В целом его можно понять: если девочка с кем-нибудь загуляет, ему придется ее убить. А он ее любит, не хочет убивать, поэтому бьет.

Но потом этот четвертый стал рассказывать, как присовывает малолеткам. То есть трахает их, не лишая девственности. Иногда, правда, случаются ошибки. И малолетки все-таки лишаются девственности. Когда я спросила, нет ли у малолеток старших братьев, воцарилась пятиминутная тишина. Он не знал, что ответить. И просто отшутился.

Пятый рассказывал, как его брата во время второй чеченской пытали федералы — засовывали бутылку с колючей проволокой в… в общем, еще полстраницы текста я стерла.

Потому что дело не в том, куда засунули бутылку. А в том, что про это никто не готов слушать. Я недаром стерла полстраницы. Я сама, буду честна, часто перелистываю статьи о Чечне. И так ясно, что там кошмар, зачем грузить себя.

Психологи не слушают чеченцев, потому что их в республике мало, а программ по отправке туда специалистов извне нет совсем. «Это ужасно! — возмущался знакомый психолог в Грозном. — После Беслана с заложниками работало очень много психологов, в Крымск после наводнения отправилось множество волонтеров. А у нас целая республика пережила ад, и никто не готов про это говорить».

Чеченцы не слушают друг друга, потому что у каждого из них свои воспоминания, свои ужасы войны. А меж тем там взрыв бытового насилия. А меж тем там никогда не убивали лишившихся до свадьбы невинности девочек так много, как сейчас. А меж тем там до сих пор мужчины, когда не знают, как им жить дальше, уходят в горы к тем, кого по телевизору называют террористами. Думаете, дело только в исламской пропаганде, как твердят по тому же телевизору? Да просто насилие порождает насилие. Про это написаны километры социологических исследований.

Слышите эти истеричные нотки в моем голосе?

***

Мы приближаемся к границе. Несемся на полной скорости, и ветер свободы врывается через открытое окно. И вмиг затихает. Мы попадаем в пробку. Трассу, соединяющую две республики, перегородили ради кортежа Кадырова, объясняет таксист. Я достаю планшет, чтобы снять видео, но таксист останавливает: «У них разрешение стрелять без предупреждения. Прошу, не надо». Мимо по встречке проносятся машины — одна тачка раз в пять секунд на скорости не меньше двухсот километров в час. 47 машин — черных «Камри» и джипов и еще с десяток полицейских мигалок в качестве сопровождения. Всего через час я наконец в Дагестане.

***

В Чечне меня мучил один и тот же кошмар. К нам в вагон поезда Москва — Грозный вламываются солдаты и грубо пытаются увезти куда-то 70-летнего старика-чеченца, ехавшего с нами. Мужчины бессильно стоят, опустив лица, — они ничего не могут поделать, у солдат автоматы, — а женщины беспомощно плачут. А я пытаюсь понять — должна ли я говорить, что я журналист, поможет это или навредит старику? Из ночи в ночь три недели я просыпалась из-за раздиравших меня сомнений в холодном поту. Пока, добравшись до Махачкалы, не придумала ответ. Я поставила на паузу картинку, которая не давала мне покоя. А потом в деталях представила себе каждого, кто ехал в моем вагоне, — старика с тростью, солдат, среди которых в моем сне были и чеченцы, и федералы, женщин из села, игравших в телефоны, даже подонка из тамбура, предложившего мне провести с ним ночь, — и поговорила с каждым из них. Прямо во сне. И там же, во сне, я поняла, что никто из них не заметил, что война бушует только в их головах, что уже мирное время, что режим ненавидят не только в Грозном, но и в Москве, что коррупция не только в Чечне, но и во всей России, где люди давно уже учатся заявлять вслух о своих правах. И когда я мысленно нажала на кнопку PLAY, солдаты убрали автоматы и достали протоколы о задержании. Женщины перестали униженно плакать и стали возмущенно кричать. А мужчины начали ссылаться на статьи закона.

Вот такие сны снятся тебе в Чечне.

Давайте дадим чеченцам рассказать о том, что у них происходит. Мне правда кажется, что это поможет.