Неизвестный Таиров: пять спектаклей Камерного театра на кинопленке

Уникальные архивные материалы в совместном проекте журнала «Театр.» и COLTA.RU «Бахрушинский музей онлайн»

 
Продолжая работу в киноархиве Театрального музея им. А.А. Бахрушина, журнал «Театр.» обнаружил малоизвестную кинопленку с записью нескольких сцен из двух спектаклей Александра Таирова, поставленных в 1926 году, — «Любовь под вязами» Юджина О'Нила и «День и ночь» Шарля Лекока. Сегодня мы представляем их вместе с не менее ценными материалами из видеоархива музея, где собраны фрагменты еще трех таировских постановок — «Косматая обезьяна» О'Нила (1926), «Оптимистическая трагедия» Вишневского (1933) и «Египетские ночи» по Шоу, Пушкину и Шекспиру (1934), а в будущем мы планируем рассказать о таировских реликвиях и из других фондов Бахрушинского музея.

К сожалению, на Камерный театр не считали нужным лишний раз тратить кинопленку: пять спектаклей, сохранившихся в маленьких киноотрывках, — это все, чем располагают на сегодня исследователи творчества Таирова. Причиной тому было полное отсутствие зрительского интереса к Камерному театру со стороны Сталина. Говорят, он не видел ни одного спектакля Таирова. Если верить легендам, объяснялось это просто: в Камерном не было царской ложи.

Таиров еще с дореволюционных времен, с юности находился в довольно тесных приятельских отношениях с Луначарским, впоследствии активно поддерживавшим его и даже писавшим для него пьесы (правда, без большой надежды на то, что их поставят). Среди постоянных зрителей и поклонников Камерного были и Калинин, и Буденный, и другие важные персоны из сталинского окружения, особенно ценившие комедии и оперетты в постановке Таирова. Однако ни покровительство наркома просвещения Луначарского, ни тот факт, что Камерный театр несколько раз снаряжали в заграничные турне (и эти гастроли были чрезвычайно успешными), ни популярность таировских спектаклей у партийной элиты и простой московской публики не способствовали тому, чтобы киносъемки в Камерном проводились сколь-нибудь регулярно.

Сцена из спектакля «Любовь под вязами»

Разумеется, нельзя исключать, что после насильственной отставки Таирова, случившейся в 1949-м в ходе сталинской кампании по борьбе с космополитизмом, и последовавшего затем полного переформатирования Камерного театра в Театр им. Пушкина какие-то пленки были уничтожены. Во всяком случае, как свидетельствует супруга Таирова и прима его театра Алиса Коонен в своей книге воспоминаний, очень многое из архивов Камерного театра исчезло сразу, как только Таиров был изгнан из него. В частности, известно, что пропали полные звукозаписи более десятка таировских спектаклей. (За исключением аудиоотрывков из «Оптимистической трагедии» и часовой звукозаписи таировской «Чайки», все аудиозаписи, имеющие отношение к Таирову и Коонен и находящиеся сейчас в архиве Гостелерадиофонда, сделаны в 1950—1960 годах, когда Таиров уже умер, а Камерный театр был уничтожен.)

Однако даже если принять как факт, что было сделано всего пять попыток заснять таировские спектакли на кинопленку, мы вынуждены признать: не все кадры, которые дошли до нас, могут считаться адекватно передающими информацию о сценическом событии. Часть спектаклей, судя по всему, снималась не как документальная кинохроника, а как игровое кино.

Первое, что бросается в глаза при просмотре таировских пленок, — это неожиданная точка съемки. Сцены из спектаклей снимались вовсе не так, как было принято в то время при кинофиксации театрального представления: вместо общих планов, снятых статичной камерой так, чтобы в кадр помещалась либо вся «картинка», заключенная в рампу, либо группа артистов в полный рост, на таировских пленках мы видим короткие средние и крупные планы лиц, ног, рук, отдельных деталей декораций и т.п. Очень редко в кадр попадает вся сцена целиком. (Единственное исключение — «Оптимистическая трагедия».) Разумеется, при такой съемке трудно делать выводы о пространственном решении спектакля.

Мы не располагаем информацией, участвовал ли в съемках сам Таиров. Однако если вспомнить о том, что он очень серьезно относился к вопросу радиотрансляций своих спектаклей, принимая активное участие в их организации, а порой и осуществляя дополнительную режиссуру специально для радио, то исключать его присутствие на киносъемках нельзя. Более того, не исключено, что столь необычная манера съемки, заимствованная из игрового кино, — это его спецзаказ оператору с целью дальнейшего авторского монтажа и создания в итоге если не полнометражного фильма-спектакля, то авторской игровой короткометражки по мотивам спектакля, передающей его атмосферу и стиль.

Сцена из спектакля «День и ночь»

В качестве аргумента в пользу этого предположения можно вспомнить следующий факт из истории радиотеатра. Известно, что в середине 1920-х, после опыта нескольких радиотрансляций спектаклей Камерного театра прямо из зрительного зала, Таиров, будучи неудовлетворенным результатами, начал практиковать трансляции уже из радиостудии. И это при том, что в его театре в 1925 году был оборудован специальный трансляционный пункт с полным комплектом аппаратуры для передачи спектакля в эфир из зрительного зала прямо во время представления. Похвастаться такой привилегией могли немногие столичные театры, и все же Таиров настаивал на студийной трансляции. И вовсе не потому, что его не устраивали качество звука или кашель зрителей.

Таиров понимал, что в его спектаклях текст, пусть даже самый прекрасный и самого великого автора, не был главенствующим (см. ст. Н. Берковского «Таиров и Камерный театр»). Текст служил основой сценической композиции и, конечно, много значил для режиссера, однако визуальная составляющая в спектаклях Таирова имела куда большее значение. Решись, к примеру, Таиров на прямую радиотрансляцию «Косматой обезьяны», он был бы просто вынужден обречь радиослушателей на 8-минутную паузу во время знаменитой бессловесной сцены с кочегарами.

Абраму Эфросу, автору книги о художниках Камерного театра, вышедшей в 1934 году к 20-летию театра, в этой сцене виделась «страстно-мрачная формула жизни; в действительности так не бывает, но действительность это выражает: багрово освещенные огнем топок, полуголые, измазанные ряды людей ритмически-дружно, надрывно-каторжно кидали уголь в зевы печей». Радиослушатели, разумеется, ничего этого увидеть не могли, а в эфире им был бы слышен только грохот лопат и металлический гул не опознаваемых на слух агрегатов.

 
«Косматая обезьяна» Юджина О'Нила, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, 1926 г.

Несколько секунд из этой пластической сцены, после которой зрительный зал всегда взрывался аплодисментами, вошло в небольшой хроникальный киноролик, снятый по случаю премьеры «Косматой обезьяны». Помимо немой сцены с кочегарами у пылающих печей в него включены кинокадры, портретирующие самого Таирова, художников спектакля братьев Стенберг, исполнителей главных ролей — Сергея Ценина и Анну Никритину (кстати, жену имажиниста Анатолия Мариенгофа), а также отрывки из сцен в кочегарском кубрике и на Пятой авеню.

Замечательно, что в этом ролике можно увидеть и главный фасад Камерного театра, причем таким, каким он был до реконструкции 1930 года, осуществленной братьями Стенберг. Впрочем, конструктивистский фасад Стенбергов, как и зрительный зал Камерного театра, перестроенный в 1930-м Константином Мельниковым, стали жертвами послетаировской реконструкции театра в 1950 году и тоже не дожили до наших дней.

«Любовь под вязами» Юджина О'Нила, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, хореография Н. Глан, 1926 г.

В отличие от ролика с «Косматой обезьяной» пленка с кадрами из «Любви под вязами» и «Дня и ночи», хранящаяся в кинофонде ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, — это не готовый продукт, а рабочие материалы: кадры из одних и тех же сцен, но снятых с разных ракурсов, дубли и т.п. Иногда попадается просто брак. Например, в одной из сцен «Любви под вязами» (где старшие сыновья Кэбота перед отъездом в Калифорнию скандалят со своим отцом) в нижнем правом углу можно увидеть попавший в кадр софит, которым вручную управляет осветитель. Все это, думается, следует помнить прежде всего при просмотре ролика со сценами из «Любви под вязами». Иначе пленка производит странное впечатление.

Кроме того, из-за отсутствия общих планов мы не можем представить, что в действительности располагалось на сцене в «Любви под вязами». Если судить о спектакле по кинокадрам, то кажется, что он игрался в натуралистичных меблированных выгородках, в которых с педантичностью раннего МХТ детально проработаны все бытовые подробности. На самом же деле на сцене была построена весьма условная многоуровневая декорация, имитирующая двухэтажный фермерский дом. Публике он показывался в разрезе. Слева от него виднелась часть сада. Мебели в доме почти не было (как будто часть ее уже успели вывезти по случаю скорого отъезда хозяев), а вяз у входа стоял без листвы и выглядел скорее как условный знак, чем как живое дерево. Действие перемещалось из одной комнаты в другую, из нижнего этажа наверх и обратно. Но из этих перемещений по вертикальной и горизонтальной оси на пленке зафиксирован только один фрагмент — стремительный пробег Коонен вниз по лестнице. Дополнительную сложность в понимании того, что в действительности происходило в спектакле, создает стиль съемки: некоторые кадры из «Любви под вязами» провоцируют на прямые ассоциации с фильмами эпохи Великого немого.

Конечно, мы не можем исключать, что элементы кинематографического стиля как-то присутствовали в таировской «Любви под вязами», но свидетельств тому рецензенты не оставили.

Часть спектаклей, судя по всему, снималась не как документальная кинохроника, а как игровое кино.

Коонен на этой пленке напоминает одновременно героинь «жестоких» экранных мелодрам начала ХХ века и экспрессионистских триллеров 1920-х годов. Особенно заметно это в сцене, когда героиня Коонен разнимает драку Ибена и Кэбота, заподозрившего своего сына в любовной связи с мачехой. Присутствует это и в любовной сцене Ибена и Эбби, и в тех кадрах, где героиня Коонен и ее престарелый муж разговаривают в спальне, а влюбленный в нее пасынок находится в соседней комнате и женщина мучается от ощущения его близкого, но незримого присутствия.

Впрочем, самыми ценными в кадрах из «Любви под вязами» являются вовсе не кадры с Алисой Коонен, а гротескные пляски в сцене крестин. Эти танцы, поставленные как парад-алле в цирке уродов, сочинила Наталья Глан. В 1924-м, когда ей было всего 20 лет, она дебютировала на сцене Камерного как постановщик концертной программы танцевальных номеров на музыку Шопена. А двумя годами позже выпустила как хореограф вместе с Таировым сначала «Любовь под вязами», а затем и оперетту Лекока «День и ночь». Через три года после работы с Таировым она будет ставить танцы в мейерхольдовском «Клопе», а потом сотрудничать с Большим, Мариинкой, Ленинградским мюзик-холлом и т.п. Как отмечали специалисты, хореографический словарь Глан был не очень богат, зато она владела редким умением превращать бытовые жесты в танцевальные движения. И именно это качество, особенно полезное для драмтеатра, привлекло к ней внимание сначала Таирова, а затем и Мейерхольда.

«День и ночь» Шарля Лекока, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, хореография Н. Глан, 1926 г.

Один из ярких примеров реализации особых хореографических способностей Натальи Глан мы видим в «Дне и ночи» — в танцах мужского кордебалета, чья пластика очевидно базируется на движениях полотеров.

Отметим, кстати, что эта кинопленка содержит пикантный «компромат» на таировскую труппу: его кордебалет, как выясняется, не отличался синхронностью, а ноги примадонн — безупречной стройностью. Видимо, идея о воспитании из драматического артиста «синтетического актера» на практике давала сбой, хотя общего впечатления от спектакля огрехи массовки и неформатные ножки солисток все-таки не портили. Поскольку цели у Таирова были явно иные, нежели у постановщиков в мюзик-холле или театре оперетты, а для особых случаев Таиров приглашал профессионалов. В частности, известно, что на роль Болеро в оперетте «Жирофле-Жирофля» Лекока Таиров позвал Григория Ярона, впоследствии основателя и худрука Московской оперетты.

 
«Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, постановка А. Таирова, сценография В. Рындина, 1933 г.

Чем было обусловлено появление человека с киноаппаратом в Камерном театре в 1926 году, когда были сняты фрагменты сразу трех спектаклей Таирова, не ясно. Зато не вызывает вопросов причина съемки «Оптимистической трагедии». Поставленная Таировым на шестнадцатом году советской власти и срежиссированная в смешанном жанре спектакля-плаката и драматической оратории, она произвела сильное впечатление не только на обитателей кремлевских и лубянских кабинетов. Простая публика устраивала аншлаги, критика хвалила, Алиса Коонен, окрыленная успехом, после премьеры не желала расставаться с комиссарской кожанкой и хранила ее у себя в домашнем шкафу.

Спектакль выдержал несколько сотен представлений и позволил Камерному театру, после смерти Луначарского оставшемуся без сильного покровителя, дотянуть без видимых конфликтов с властью вплоть до рокового 1936 года, когда Таиров попал в немилость за постановку «Богатырей» Демьяна Бедного, а его театр был объявлен «чуждым народу» и слит с труппой Реалистического театра. К счастью, закрывать совсем Камерный театр тогда не стали, хотя история с «Богатырями» все-таки была первым предзнаменованием будущей ликвидации. Не исключено, что в конце 1930-х и Таирова, и Коонен, и их театр спасла от уничтожения все та же «Оптимистическая трагедия», провозглашавшая единственно верной идеологию большевиков и почти сразу ставшая советской классикой.

Кадры с отрывками из нескольких ударных сцен «Оптимистической» могут служить образцовыми примерами ключевых режиссерских приемов, на которых базировалась эстетика таировского театра. Съемки проводились явно без участия Таирова, в чисто хроникальной манере, поэтому в кадр попало все, что может быть интересно сегодня как материал для реконструкции принципов таировской режиссуры. В частности: многоуровневая декорация без признаков конкретной эпохи и места действия, сложная геометрия сценического пространства со сломанной линией горизонта, воронкообразным люком в центре сценического пространства и множеством непараллельных сцене плоскостей, создающих особые условия для энергичного, стройного, строгого и четко ритмизованного действия.

Сам Таиров такой принцип организации пространства в «Оптимистической» объяснял, патетически рассуждая о центробежных и центростремительных силах революционного движения. Интересно, однако, то, что нечто похожее мы можем увидеть в более ранней таировской постановке оперетты Лекока «День и ночь». Понятно, что никто из отечественных театроведов-классиков не позволил бы себе рассматривать таировскую «Оптимистическую» сквозь призму легкого жанра. Тем не менее сравнение напрашивается. Судя по всему, в «Оптимистической» Таиров использовал постановочные приемы, уже опробованные им в оперетте, а также заимствованные из мюзик-холльных ревю, которые привлекли его во время заграничных гастролей. Наиболее очевидно это в сцене прощального бала перед уходом отряда на передовую и в прологе с «солирующими» Старшинами и матросами в парадной белой форме, выстроившимися в стройное кордебалетное каре на задней кромке сцены.

 
«Египетские ночи» (фрагменты из «Антония и Клеопатры» Шекспира), постановка А. Таирова, сценография В. Рындина, 1934 г.

Кадры из «Египетских ночей» — самый поздний кинодокумент из истории Камерного театра. Здесь Алисе Коонен за 45. Здесь она запечатлена в таировских мизансценах последний раз. Спектакль был придуман и выпущен вскоре после «Оптимистической трагедии». В некотором смысле это был ей бонус за роль Комиссара, причем бонус тройной: Таиров сделал композицию по текстам Бернарда Шоу, Пушкина и Шекспира. Однако на пленку сняты сцены только из «Антония и Клеопатры» Шекспира.

Из-за разгромной рецензии Бориса Алперса (см. «“Египетские ночи” у Таирова») в отечественном театроведении этот спектакль принято причислять к серьезным неудачам Таирова. В послепремьерных рассуждениях влиятельный критик обвинил режиссера в том, что «искромсанная чересчур смелой рукой, сшитая с кусками из исторической комедии Шоу и с обрывками текста из пушкинских «Египетских ночей», трагедия Шекспира потеряла печать гения, утратила выразительность образов, силу своей мысли. Она распалась на серию бледных сцен, скупо иллюстрирующих карьеру “нильской змейки”, легендарной любовницы римских полководцев. <…> Таким образом, не только выпал прежний замысел Шекспира, но исчез и конструктивный стержень трагедии <…>. Перед зрителем возникла карьера взбалмошной женщины, обольстительницы, покоряющей сердца влюбчивых мужчин. Женщины-вамп, как сказали бы мы сегодня, следуя голливудской терминологии актерских амплуа».

Более молодым современникам Таирова, вспоминавшим о спектакле многими десятилетиями позже, он не казался таким уж провальным. Как не казались им убедительными и обвинения в том, что Таиров подверг пьесу Шекспира незаконной операции, в результате которой на первый план вышла фигура Клеопатры, а не Антония. Сегодня же подобные высказывания вообще звучат как анахронизм. Так что единственное, что можно принимать в расчет в определениях Алперса, — это характеристика Коонен, смело представленной Таировым в «Египетских ночах» как женщина-вамп. Такой мы ее и видим на кадрах кинохроники.

Алиса Коонен, окрыленная успехом, после премьеры не желала расставаться с комиссарской кожанкой и хранила ее у себя в домашнем шкафу.

Примечательно, что частично сцена первой официальной встречи Антония и Клеопатры снималась с балкона, видимо, из левой верхней директорской ложи. Для театра, который только что пережил триумф «Оптимистической», это не просто забавный факт. Это похоже на поиск новой точки зрения на самого себя в ожидании главного зрителя из Кремля. По мнению Вадима Гаевского, «Оптимистическая» была результатом точно угаданного Таировым неофициального госзаказа на неоимперский стиль с соответствующим восстановлением главенствующей роли женщины-актрисы:

«В “Оптимистической трагедии”, посвященной революционным временам, новый порядок властно подчинял революционную стихию и на место анархии разгулявшейся вольнолюбивой матросни ставил беспощадную волю одинокой тоталитарной женщины — Комиссара. Ее играла Алиса Коонен, и это тоже Камерный театр Таирова угадал, потому что по всем неписаным законам классического императорского и возрождающегося неоимперского театра главную роль должна играть женщина-актриса. Так было при Ермоловой в Москве и при Савиной в Петербурге. Так было и при Коонен в Камерном театре. Но Алиса Георгиевна была слишком тонкой штучкой, поэтому пять лет спустя пустовавшую вакансию первой актрисы страны заняла Алла Тарасова, сыгравшая роль Анны Карениной в Художественном театре в 1937 году».

Про «тонкую штучку» стоит сказать подробнее. На пленке с отрывками из «Антония и Клеопатры» большую часть занимают средние и крупные планы Алисы Коонен. Почти две минуты мы имеем возможность наблюдать за ее скульптурной пластикой, особенной манерой держать голову, грациозными движениями рук с крупными кистями и длинными пальцами, рассматривать ее странное лицо с большими темными глазами и гипнотическим взглядом горгоны Медузы.

Очевидно, что и Таиров, и сама Коонен на тот момент уже очень хорошо понимали, как наиболее эффектно использовать этот впечатляющий актерский инструментарий. Кадры с ядовитой змеей, которую Клеопатра прикладывает к своей груди, — это чистой воды немой апарт, прямое обращение к публике. И, думается, в данном случае не имеет значения, стоял ли за спиной оператора Таиров или Коонен сама догадалась, что от нее требуется в этих кадрах. Камерному театру уже было 20 лет, еще больше длился творческий союз Таирова и Коонен, и для обоих, конечно, не было секретом, что главное, ради чего и Таиров, и публика ходят в Камерный театр, — это «медузин» взгляд Алисы Коонен. Взгляд, из-за которого у нее не было никаких шансов на роль главной придворной актрисы Страны Советов, зато были все основания, чтобы еще при жизни считаться великой.