pic-7
Алексей Цветков
8 апреля 2013 Кино Комментарии ()

Веселый Роджер

Веселый Роджер

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ — о Роджере Эберте и его жизненной философии


Кончина известного человека — как правило, момент подведения положительных итогов его жизни, когда мы игнорируем досадные промахи покойного, если таковые имели место, и все внимание уделяем звездному следу, оставленному им на нашем небосклоне. При условии, конечно, что промахи не были настолько досадными, чтобы затмить этот след.

© Colta.ru

Этой стандартной модели явно придерживались авторы большинства некрологов, опубликованных в день смерти Роджера Эберта, безусловно, самого популярного в США кинокритика за последние десятилетия. Критик в любом жанре — профессия вторичная, в какой-то мере паразитирующая на чужой, и даже в кино, при всей его популярности, критики склонны придавать себе возвышенный над толпой вид, прибегать к отраслевому жаргону и всячески дистанцироваться от вкусов немытых масс — тут легко заподозрить компенсаторную реакцию, но я вряд ли беспристрастен, поэтому промолчу. Эберт был явным исключением, он умел разговаривать с кинозрителем на взаимно понятном языке, он мотивировал свои мнения доступно и сумел завоевать беспрецедентную любовь аудитории. Некрологи для персонажей такого ранга обычно заготовляют заранее, в виде «консервов», чтобы в нужный момент вскрыть и снабдить недостающей датой.

Иначе поступил сетевой журнал Salon, вывесивший в этот день собственный опыт Эберта в жанре некролога, написанный им на самого себя и опубликованный в сборнике его автобиографических эссе «Сама жизнь». Тут будет уместно упомянуть некоторые детали его биографии. Роджер Эберт сделал себе репутацию в медиаконцерне Tribune, владеющем главной газетой в его родном Чикаго, но широкую известность он приобрел после того, как вместе с другим кинокритиком, Джином Сискелом, создал телешоу в форме диалога двух критиков, которое в скором времени общественное телевидение США стало транслировать по всей стране. В 1999 году Сискел умер от опухоли мозга, а у самого Эберта в скором времени был обнаружен рак щитовидной железы — врачам удалось добиться ремиссии, но критик лишился нижней челюсти и в результате — дара речи. Продуктивность его, теперь исключительно письменная, только возросла, а для радиоинтервью он использовал также компьютерный синтезатор речи. В конечном счете болезнь вернулась, на этот раз уже без просвета надежды. Именно об этом — опубликованное в Salon'е короткое эссе, в котором Роджер Эберт заранее прощается с нами, живыми. Оно называется «Я не боюсь смерти».

Эберт был атеистом, и эссе его — о том, что он не ждет за гробом никаких приятных сюрпризов и рассчитывает на полное исчезновение. Он возражает друзьям, которые пытаются объяснить ему, какая печальная штука — смерть без веры, хотя, конечно же, никто из этих друзей не имел опыта смерти, тем более без веры. Самому Эберту представляется очевидным, что куда важнее воображаемого посмертного опыта — реальный предсмертный, то есть прижизненный. Вот небольшая цитата из этого своеобразного духовного завещания.

«“Доброта” — это слово покрывает все мои политические убеждения. Излагать их нет необходимости. Я верю, что если в конечном счете мы совершили что-то, сделавшее других немного счастливее, и что-то, сделавшее нас самих немного счастливее, это, видимо, лучшее, на что мы способны. Делать других несчастнее — преступление. Делать несчастными себя — в этом корень всех преступлений. Мы должны стараться умножить счастье в мире... Я не всегда это понимал и счастлив, что прожил достаточно долго, чтобы понять».

Эту цитату я вывесил у себя в фейсбуке, упомянув об атеизме покойного, и она, к моему приятному удивлению, разошлась в десятках копий, явно в духе сочувствия и поддержки. И тем не менее у некоторых нашлись возражения. Казалось бы, здесь не к чему придраться, а если у кого и есть к чему, перспектива спора с таким человеком не должна показаться интересной. Но кое-кому такое прощание с людьми и жизнью показалось недоговоренным и неискренним — верующим, хотя наверняка не всем, интернет не дает представительной выборки, потому что респонденты отбирают себя сами. Наиболее бездушных из числа этих реплик я здесь касаться не намерен, они тривиальны психологически и не заслуживают внимания. Те же, кому все-таки хочется возразить, обычно либо сомневаются в искренности неверия, либо упрямо предрекают обращение в веру на смертном одре — невзирая на то, что Эберт уже умер и ни о каком обращении нам не сообщали.

Сам я — единомышленник Роджера Эберта, но взгляды большинства верующих кажутся мне вполне понятными, то есть я полагаю их хотя и ошибочными, но искренними, пока мне не докажут обратное, мотивировка веры обычно прозрачнее, чем в случае атеизма. Тут и нежелание резко порывать с национальными и социальными традициями, и попытка каким-то образом объяснить себе присутствие в мире очевидного зла, и, конечно, личные соображения — опасение, что завтрашний день может не наступить, а жить хочется вечно. Этот последний мотив, может быть, и не из самых благородных, но напомню, что случаи обращения в неверие на смертном одре практически неизвестны, а вот наоборот — действительно засвидетельствованы.

Но давайте говорить начистоту: такое обращение, как правило, мало чего стоит, оно представляет собой акт физической трусости, и предполагаемое божество должно принимать этот ваучер с девяностопроцентной скидкой. Примерным аналогом в старину было вступление в партию в расчете на путевку в Болгарию. Эта трусость вполне простительна перед лицом ультимативной угрозы, но, полагая ее неминуемой, мы фактически зачеркиваем всю прошлую жизнь человека, его выстраданные убеждения и отказ от легких решений — тем более что в данном случае речь идет о человеке, проповедующем перед собственным уходом доброту и любовь, что не всякая религия последовательно практикует.

Роджер Эберт не верит в бессмертие, но ему явно по душе идея «мемов», которую ввел в интеллектуальный обиход куда более известный атеист, биолог Ричард Докинз. Речь идет о единицах культурной информации, сорвавшихся с авторского якоря и ведущих в каком-то смысле самостоятельную жизнь, подвергаясь мутациям, подобно единицам генетического кода. Вся надежда Эберта на посмертное продление сводится именно к мемам, которые он, несомненно, оставил в культурной ДНК своей страны и даже за ее пределами, хотя и в их вечность он, конечно, не верит.

В этой связи мне вспоминается один из устойчивых мемов нашей культуры, так называемое пари Паскаля, впоследствии модифицированное американским философом Уильямом Джеймсом. В его первоначальном варианте французский религиозный мыслитель Блез Паскаль предлагал сравнить превратности короткой земной жизни человека и его неуверенность в собственном разуме и смысле жизни с обещаниями вечного блаженства и истины в Царстве Божием и решить для себя, стоит ли это последнее некоторых лишений и обязательств, которые надо испытать ради него в первом. Это пресловутое пари многократно подвергалось уничтожающей критике, в действительности оно смахивает на предложение пустить все имущество с молотка и купить на выручку лотерейных билетов. Но мем — не силлогизм, он хорошо сопротивляется логике, Джеймс принимал его всерьез, и по сей день кое-кто приводит его в качестве аргумента в пользу веры.

Подобно сотруднику бюро прогнозов из старого анекдота, предложившему повысить предсказуемость погоды, поменяв все прогнозы на диаметрально противоположные, я хотел бы повернуть вектор пари Паскаля на 180 градусов. Не разумнее ли отнестись к этой короткой и ненадежной жизни как к полной сумме всего, что нам выдано, и попытаться прожить ее достойно, не думая о загробной награде, чтобы она сама была себе воздаянием? Мы не нуждаемся в откровении для того, чтобы понять на этой дистанции разницу между добром и злом, нам не нужны подробные списки мицв и смертных грехов, чтобы отличить правильный поступок от неверного. Как демонстрируют многократные удостоверенные случаи, дельфин не прибегает к религиозным предписаниям, чтобы спасти утопающего, — «кольми паче вы, маловеры», если вспомнить все то же Писание? Именно об этом мы читаем в посмертном послании Роджера Эберта. А если мы все-таки ошибаемся и за порталом смерти нас встретит предполагаемый вами трибунал, разве не найдется у него как минимум столько же милосердия, на какое способны лучшие из нас?

Обращение на смертном одре не стоит ломаного гроша, и подозрение в адрес атеиста, что только этим все и может кончиться, — акт трусости в первую очередь со стороны подозревающего, а пожалуй, и подлости, отказ умирающему в единственном, что он по-настоящему ценил на протяжении своей жизни: в человеческом достоинстве. Оставьте за нами право на честность и совесть, оно не является вашей монополией, а власти, якобы выдавшей наиболее ревностным из вас лицензию на эту монополию, мы не признаем. Что касается права на мужество, то оно в любом случае за нами.

Следующий материал Умерла Маргарет Тэтчер

новости

ещё