Валерий Нугатов: «Да здравствует поэзия, и пусть сдохнут все поэты!»

Нарушитель литературных конвенций поговорил с АННОЙ ГОЛУБКОВОЙ о морализме, провокации и зохаваитском ктулхуизме

Если закон о запрете ненормативной лексики в СМИ и художественной литературе все-таки будет принят, издавать стихи Валерия Нугатова придется подпольным путем, как в старые добрые времена. Впрочем, этот поэт в своих стихах использует не только подобную лексику, но и другие конструктивные элементы поэтики, которые производят на читателя шоковое впечатление. На самом же деле все происходит прямо по Аристотелю — если читателю удается дочитать стихотворение до конца и выжить, то он выходит из этого испытания совершенно обновленным. И еще одно важное качество есть у этих стихов — они на редкость современны. Валерий Нугатов, как это видно и по интервью, откликается на все важные события нашей жизни, но при этом ему удается избежать фельетонного тона, в который волей-неволей впадают другие авторы. Это поэзия прямого и непосредственного действия, однако события из новостной ленты всегда становятся у Нугатова чем-то большим. В своей неповторимой и не всегда приятной для читателя манере поэт говорит о том, что волнует нас всех. Как раз по его стихам, на мой взгляд, становится понятно, что поэзия — это нечто живое и развивающееся, а не бесконечные ряды покрытых пылью и никому не нужных томиков из «Библиотеки поэта», которым напрасно пытаются подражать многие современные авторы.

— В стихотворении «И о любви» вы упоминаете о том, что ваши стихи все время сравнивают со стихами Кирилла Медведева, а вам гораздо приятнее было бы сравнение с Бодлером. Можно ли в этом видеть указание на то, что вы сознательно работаете с эстетикой безобразного?

— Наверное, есть какой-то особый шик и очарование в том, чтобы начинать интервью с вопроса о стихотворении, написанном много лет назад на актуальную в те времена и давным-давно устаревшую тему, но от моих эстетических рецепторов это очарование почему-то ускользает. Разумеется, со стихами Кирилла Медведева мои стихи уже давно не сравнивают — во многом благодаря именно этому стихотворению. Ну, а с Бодлером меня уже успешно сравнил Кирилл Корчагин в соответствующей критической статье — опять-таки благодаря этому стихотворению и четко высказанной в нем просьбе (следует признать, что наши литературные критики — весьма понятливый и отзывчивый народ, и зря их так хают все кому не лень). Что же касается безобразного, то если Бодлер для вас безобразен, я уж не знаю, что и сказать в таком случае о том же поэте Евгении Евтушенко, например. Апогей чудовищнейшего уродства или, наоборот, чистейшей прелести чистейший образец? Нет уж, простите великодушно, но поэтические монструозности меня не прельщают и никогда не прельщали. Я поклоняюсь только и исключительно возвышенной красоте, красоте и еще раз красоте. В этом вопросе я бескомпромиссен как ни в каком другом.

— В ваших стихах описываются различные типы агрессии. Персонаж обычно является жертвой по отношению к власти и агрессором по отношению к другим поэтам, причем насилие чаще всего представлено как сексуальное. Конечно, такая метафора — вполне себе древняя традиция. Можно ли в этом смысле считать вас поэтом традиционным?

— Сказать, что я поэт традиционный, — значит, не сказать ничего. На самом деле я, пожалуй, единственный из ныне здравствующих поэтов, кого можно по праву назвать последовательным моралистом. Проблема добра и зла не случайно занимает одно из центральных мест в моем творчестве. Ведь этические вопросы никогда не разрешаются раз и навсегда, они поднимаются всякий раз заново, требуют нового решения, и это решение приходит только в момент новой постановки этического вопроса в конкретной ситуации. Не бывает абстрактной этики, она пересоздается и переосмысливается в ту минуту, когда мы сталкиваемся с той или иной этической проблемой. Скажем, всем известно, что насиловать и убивать плохо, но это абстрактная истина, которая, по сути, не имеет никакого отношения к реальной жизни. Чтобы получить реальный ответ на вопрос, плохо это или хорошо — убивать, необходимо оказаться в ситуации реального выбора, в ситуации, требующей конкретного ответа на поставленный вопрос: вот если сейчас, в данный момент и в данном контексте, совершить насилие вот над этим конкретным живым существом — плохо это или хорошо? Ответ на такой конкретный вопрос уже не будет столь однозначным, и это я называю реальной этикой: когда человек, на словах придерживающийся абстрактных этических принципов, на практике способен не только совершить поступок, им противоречащий, но и этически для себя его оправдать (ну хоть на время). И наоборот: человек, декларирующий, к примеру, свою аморальность или безнравственность, может совершить в определенном смысле этически безукоризненный поступок. Все это очень забавно и поучительно, мне интересно ставить самого себя, своих персонажей и читателя в весьма непростую ситуацию этического выбора и наблюдать за возможными последствиями. Неудивительно, что многие мои слушатели и читатели не выдерживают такого морального напряжения, пугаются той нравственной свободы, которую я им предлагаю, и даже начинают яростно проклинать меня — сами не зная за что. Лучше бы прокляли самих себя.

Читатель должен знать свое место: если ты читатель — сиди и читай, а не выступай. Выступающих и без тебя хватает.

— Является ли агрессия в ваших стихах художественным приемом или это все-таки род сублимации? И если бы, к примеру, вы писали стихи как Александр Кабанов, то в жизни могли бы поступить как Алексей Кабанов?

— Если бы я писал стихи как Александр Кабанов, в жизни я, наверное, смог бы поступить еще похлеще Алексея Кабанова и даже, возможно, поразмыслив, в конечном счете взял бы себе псевдоним Чикатило или еще какой-нибудь поэффектнее, потому что такие стихи, как у Александра Кабанова, лучше всего подписывать фамилией наподобие Чикатило — сразу получается нужный эффект. Хотя, в принципе, можно оставить как есть, эффект все равно никуда не денется (особенно теперь). Но я боюсь даже представить, на что я был бы способен в реальной жизни, если бы писал стихи как, например, Сергей Гандлевский. Тут, наверное, одной расчлененкой дело никак бы не ограничилось, а понадобились бы особо извращенные формы садизма и изощреннейшего насилия. Подозреваю, что пришлось бы прибегнуть и к реальной практике каннибализма, неоднократно описанной мною в моих стихах. Да, мне кажется, такие стихи, как пишет Сергей Гандлевский, способен писать только настоящий каннибал, причем каннибал со стажем, убежденный и умудренный опытом. Отчетливо вижу, как Сергей Маркович дописывает очередной свой поэтический шедевр, а затем с печатью мировой скорби на челе устало и разочарованно обсасывает полупрозрачный младенческий хрящик и наконец с влажным хрустом его проглатывает (младенец, разумеется, христианский и даже, не побоюсь этого слова, православный)… А вообще, конечно, я уверен, что все поэты (как и все творческие личности) — маньяки-убийцы как минимум в душе. И я ни за что не поверю, если меня будут убеждать, что какой-нибудь поэт никого в своей жизни не убил. Это вранье.

— В последнее время вы много сотрудничаете с левыми, в частности, публикуетесь в альманахе «Транслит», ваша книга вышла в серии «Крафт». Насколько вы разделяете левые взгляды или же это сотрудничество — во многом дело случая? Считаете ли вы, что у левого движения в России есть какие-то реальные перспективы?

— Альманах «Транслит» — очень хороший альманах, хотя читать его практически невозможно, за исключением моих стихов и еще пары-тройки авторов. Но читать его, в принципе, и не обязательно, потому что он и так вполне хорош: его делают симпатичные и энергичные молодые люди, они поднимают много разных интересных тем, и вообще там много картинок. Обилие мелких букв — единственный крупный недостаток, но этот недостаток можно простить, если принять во внимание, что эти ребята публикуют мои стихи и даже выпустили недавно мою новую книжку «Мейнстрим», которая стала лидером продаж и задала новую недосягаемую планку в поэтическом книгоиздании и вообще. В общем, альманах «Транслит» — очень хороший интеллектуальный альманах. Что же касается каких-то там «левых взглядов», я не очень силен в политической стратификации и с трудом понимаю, в чем заключаются принципиальные различия между левыми и правыми изданиями и какой смысл их разграничивать. Ясно, что ни одно уважающее себя издание не станет по доброй воле называть себя ни правым, ни левым, потому что эти наименования ругательные. Если кто-то хочет ругнуть какое-то издание, он называет его правым или левым в зависимости от того, какие у него самого предпочтения и какое из этих слов является для него самого ругательным. Так что, помимо пейоративного значения, эти определения никакого другого смысла для меня не несут. Скажем, идеологическая разница между журналом «НЛО» и альманахом «Транслит» примерно такая же, как между советской газетой «Правда» и советской же газетой «Комсомольская правда», но при этом журнал «НЛО» почему-то не считается у нас левым журналом, и это для меня загадка. Короче, пусть цветут все цветы, особенно плесневые грибки и поганки, — разумеется, кроме журнала «Арион», который нужно залить десятью цистернами серной кислоты вместе со всей редакцией, дезактивировать и установить сверху бетонный саркофаг, огородить его тремя рядами колючей проволоки и создать вокруг тридцатикилометровую зону отчуждения, ну и, конечно, для верности обильно залить все это дело жидкими фекалиями… Хотя, с другой стороны, на хуй мне сдался этот ваш сраный «Арион»?

— Во время чтения вами стихов публика обычно делится на два лагеря — поклонников и нугатовоненавистников, при этом, что самое интересное, никто не остается равнодушным. Вы сознательно выстраиваете подобную линию поведения? Например, можно ли считать намеренным провокативным жестом чтение стихотворения о неиссякающей творческой энергии поэтических старичков в зале, на 2/3 заполненном поэтами как раз пожилого возраста?

— На самом деле я никогда не думаю, для кого пишу и для кого читаю, потому что мне на это по большому счету насрать. Я, конечно, вполне могу сделать вид, будто пытаюсь кого-то там сэпатировать или спровоцировать, ну и кто-нибудь соответственно обязательно будет спровоцирован, эпатирован, этапирован, госпитализирован или еще какая-то беда с ним может случиться. Но в принципе это не входит в число моих первоочередных творческих задач, хотя, конечно, приятно иногда поиздеваться над человеческой тупостью, глупостью и ограниченностью, что уж тут греха таить. Просто за свою многолетнюю практику поэтических выступлений я успел хорошо понять и усвоить, что самих стихов слушатели никогда не слышат и не воспринимают, а реагируют и ведутся на всякую сопутствующую лабуду и ботву — подачу, интонацию, позу, жестикуляцию, матюки, слова «жопа», «Путин» и некоторые другие кодовые слова, позволяющие хоть как-то сориентироваться и оценить происходящее на сцене, чтобы не показаться совсем уж лохом. Ведь традиционно считается, что поэзия — занятие для избранных, что-то такое возвышенное и непонятное, так что главная задача слушателя поэзии — не выглядеть тупым лохом. Искушенный слушатель поэзии схавает любое говно, буднично утрется и с умным видом пойдет дальше, а неискушенный будет спровоцирован и сэпатирован, начнет страшно возмущаться и негодовать, но со временем все равно превратится в искушенного и будет точно так же жрать говно, не морщась. Есть, конечно, особо упертые личности, однако набобы поэтических карьеров рано или поздно задавят их своим авторитетом или просто выживут на хуй. Так что ненависть и любовь — просто две стороны одной медали — или, точнее, различные этапы инициации. Подавляющему же большинству людей все то, чем мы тут занимаемся, разумеется, глубоко до пизды, и это прекрасно.

— Можете ли вы как-то сформулировать основные идеи ктулхуизма или же это загадочное мистическое течение абсолютно непознаваемо? Является ли эпопея про Деда Хоссана ктулхуистической акцией?

— Зохаваитский ктулхуизм — вовсе не «течение», а единственно верная, стройная и абсолютно понятная религия. Истина существует, она познаваема, и эта истина — ктулхуизм. Истина ктулхуизма носит эсхатологический, мизантропический и одновременно оптимистический характер и состоит всего из двух ясных и простых догматов: 1) Великий и Ужасный Ктулху Проснется; 2) Великий и Ужасный Ктулху Зохаваит Фсех. Все остальные второстепенные истины вытекают из этих двух основных, так что их вполне достаточно для понимания учения ктулхуизма. «Ктулху Фхтагн» — сакральная формула, свидетельствующая о понимании двух основных догматов ктулхуизма и полном, безоговорочном их принятии. Недавно мы, ктулхуисты, понесли тяжелую утрату — был злодейски убит тайный пророк зохаваитского ктулхуизма Дед Хоссан, скрывавшийся в миру под профанным именем «криминального авторитета» Деда Хасана. Главная эзотерическая истина, которую впервые открыл миру Дед Хоссан, гласит: «Ктулху Не Спит, А Лишь Делает Вид», и народная эпопея, посвященная его жизни и смерти, является сакральным текстом, который был надиктован через социальную сеть Facebook верным адептам ктулхуизма духом безвременно ушедшего от нас Деда Хоссана. Можно также провести аналогию с «Книгой Закона», которую продиктовал дух Айвасс великому пророку ктулхуизма Алистеру Кроули в Каире. Так что народная эпопея о Деде Хоссане — никакая не постмодернистская «акция» и никакой не «перформанс», а Новый Завет и Благая Весть, посланная нам в утешение и назидание великим пророком и тайным учителем Дедом Хоссаном. Ктулху Фхтагн!

— Как вы относитесь к современным литературным институциям — журналам, премиям, фестивалям? По какому принципу вы выбираете мероприятия, в которых соглашаетесь участвовать?

— Журналы, премии, фестивали, премии, журналы, журналы, фестивали, премии — все это очень хорошо, и чем их больше, тем лучше. Я вообще считаю, что лучше больше, чем меньше, в том смысле, что больше — лучше, чем меньше. Причем лучше пусть все это растет в геометрической прогрессии: все больше фестивалей, премий, журналов и прочей такой хуйни. Кстати, это ведь общемировая тенденция — как можно больше всякой хуйни, не сказать, чтобы разнообразнее, но пусть хотя бы больше и больше. Конечно, тут могут возразить и возражают, что однообразной литературной хуйни все больше, а читателей все меньше, и типа наблюдается значительный перевес предложения над спросом и надо немножко думать о потребностях потребителей и прочей хуете. Но я думаю, что ни о чем таком думать не надо, а читателя и потребителя надо на хую вертеть, иначе он борзеть начнет, и права качать, и правила свои диктовать, а нам всего этого не надо. Читатель должен знать свое место: если ты читатель — сиди и читай, а не выступай. Выступающих и без тебя хватает. Мы и так ради тебя стараемся, чтобы тебе было чего почитать на досуге, в конце трудового рабочего дня, производим, так сказать, все больше и больше литературного продукта. Помню, у нас в детстве утром в выходные шла телепередача под таким названием: «Больше хороших товаров!» Вот, собственно, очень хороший девиз. А принципов никаких быть не должно: захотел сходить-выступить-почитать — сходил-поучаствовал-выступил-почитал, не захотел — вежливо послал на хуй, и всё.

— Считаете ли вы, что у поэзии в России есть какие-то перспективы?

— У поэзии в России перспективы, в принципе, огромные, я бы даже сказал — колоссальные, хотя бы потому, что в России нет ничего хорошего и своего, кроме русского языка и русского алфавита (да и те, честно говоря…). А все остальное тут — либо свое и потому хуевое, либо хорошее, но только потому, что чужое. Ну это еще декабрист Чаадаев (хоть он, кажется, был не декабрист, но какая, в сущности, разница, да и как его еще назвать? В общем, для красного словца так и назовем — декабрист Чаадаев) нам всем популярно рассказал на чистейшем французском языке, и Америки я тут никакой не открываю. Короче, с поэзией России крупно повезло, а вот с поэтами у нее полная жопа. Во-первых, их чересчур много (хотя, может, это, наоборот, хорошо, да и, во всяком случае, не это самое страшное), а во-вторых, сами поэты — очень уж говенненький, мелочный, гадкий, мерзкий, двуличный, завистливый, жадный, смрадный и паршивый народец. Ничего хорошего от поэта не жди: стоит его поманить завалящей премийкой, чей бюджет хоть на копейку превышает — да хоть и не превышает! — размеры его месячного дохода, или публикацией в заграничном журнальчике, который никто в своей жизни не читал и который не будет читать даже космонавт на космическом корабле, отправленном на Марс, через полгода после начала полета, когда уже сто тысяч раз перечитает все инструкции, ярлыки и этикетки на борту, — стоит поэта вот этой вот хуйней поманить, и он продаст с потрохами всех своих друзей, знакомых, родину и родственников до седьмого колена включительно. В общем, да здравствует поэзия, и пусть сдохнут все поэты! Поэзия спасет мир, а Ктулху захавает всех.