«История эфэсбэшника, “шьющего дело” хорошему парню»

ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА обсудила российскую премьеру «Билли Бадда» с Леонидом Десятниковым и Алексеем Гориболем

Прямо на старте Года Бриттена (мир отмечает 100-летие композитора) Михайловский театр впервые в России поставил одну из наиболее важных вещей главного оперного автора второй половины ХХ века — «Билли Бадда» по повести Германа Мелвилла. Опера знаменита полным отсутствием женских персонажей. Действие происходит на корабле. Заглавный герой — обаятельный простак-матрос, заика, невинная душа, жертва, агнец, силами зла (старшина корабельной полиции Джон Клэггерт) и добра (Эдвард Вир, капитан военного корабля «Неустрашимый») отданный на заклание. Постановка не новая, но проверенная, можно сказать, достойный секонд-хенд: это спектакль Вилли Декера, выпущенный в 2001 году в Венской опере. За пультом — молодой главный дирижер театра Михаил Татарников, для которого появление в Михайловском «Билли Бадда» — принципиальное репертуарное решение и показательный имиджевый ход. Не менее важным событием спектакль оказался для композитора Леонида Десятникова и пианиста Алексея Гориболя, которых ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА встретила среди слушателей.

— Как вы считаете, почему так долго никто у нас не брался за эту оперу — такую красивую и вроде совсем не сложную по музыкальному языку?

Алексей Гориболь: Не думаю, что это связано с содержанием оперы. Просто не было людей, которым это было бы нужно. Вот и всё. Хотя бриттеновская традиция достаточно сильна в Советском Союзе. «Питер Граймс» ставился в Большом театре, «Альберт Херринг» и «Поворот винта» — на фестивале Рихтера. Но потом это все куда-то ушло. А сейчас опять возник интерес. Во-первых, столетие надо отмечать. Во-вторых: очень важно, что появились певцы, которые могут озвучить этот музыкальный материал. Мне кажется, что оперы должны появляться в репертуаре не только в угоду дирижерской или режиссерской прихоти, но и в расчете на конкретного артиста. Для меня открытие в постановке «Билли Бадда» в Михайловском — Виктор Алешков в роли капитана Вира. Идеальный Билли Бадд — Андрей Бондаренко, обладатель редкостно красивого баритона, прекрасный музыкант и актер. Русские певцы нисколько не уступают «аутентичному» Грэму Бродбенту.

Леонид Десятников: Действительно, Бриттен был более или менее известен в советское время. Более, чем другие крупные западные композиторы его поколения. Он был приемлем, скажем так. Благодаря, во-первых, его дружбе с Шостаковичем. Плюс мощная художественная воля еще двоих — Рихтера и Ростроповича. После вынужденной эмиграции Ростроповича в 1974 году интерес к Бриттену поутих, следующий, «рихтеровский» всплеск пришелся на 80-е годы и был связан именно с оперой. Были какие-то спорадические попытки вспомнить о нем и в последние годы. Юрий Александров лет десять назад ставил «Поругание Лукреции», Дэвид Маквикар в Мариинке — «Поворот винта».

— Существует ли для вас понятие «бриттеновского» оркестра, «бриттеновского» звука?

Гориболь: Я не знаю, что такое «бриттеновский» оркестр. Но, кажется, знаю, что такое «бриттеновский» звук: сам Бриттен за роялем, аккомпанирующий божественному Питеру Пирсу. Это идеал, которому я стараюсь следовать всю свою жизнь. Возьму на себя смелость сказать, что мне, например, не нравится «Военный реквием» (в нем, как ты помнишь, два оркестра и два дирижера), который является одной из визитных карточек Бриттена. Мне кажется, когда он вынужден пасти народы, когда он должен быть «как бы Шостаковичем» — в то время как вообще-то это нежнейший, тончайший, рафинированный композитор, — у него не получается.

Десятников: Да, я тоже думаю, что Бриттен — по сути своей камерный композитор. Он — как личность — недостаточно груб, недостаточно прямолинеен для симфонического оркестра, это не в его природе. Хотя в «Путеводителе по оркестру» и упомянутом «Военном реквиеме», да и в Sinfonia da Requiem он достигает очень убедительных результатов.

«Билли Бадд» находится как бы на стыке камерного и монументального письма. Поэтому иногда от этой музыки возникает очень странное ощущение. Недавно, помнится, те же проблемы у меня были и со «Сном в летнюю ночь». Там очень подробная, детальная партитура. Вплоть до того, что в партии клавесина тщательно размечена регистровка, форте, пиано, даже вилочки crescendo и diminuendo, которые клавесину в принципе недоступны. Вот он пишет броско, размашисто, потом как будто опоминается и переходит к изысканным, ритмически прихотливым соло деревянных.

В «Билли Бадде» есть ощущение (это только предположение), что брутальную военную музыку Бриттен писал, возможно, менее охотно, чем все остальное. Эти миксы высоких труб и высоких флейт… Может быть, это проблема не автора, а оркестра Михайловского театра, который пока еще (или только в этот вечер) не очень справляется. Но это мелочи, которые не могут испортить впечатление от прекрасного во всех отношениях спектакля.

— Постановка Вилли Декера — очень добротная, но не открывающая новых горизонтов...

Десятников: Меня это не смущает.

— А не кажется, что там многое недовскрыто?

Десятников: Сложный вопрос. Недовскрыто то, что попросту скрыто? В повести Мелвилла гомосексуальный бэкграунд прописан, насколько я помню, с гораздо большей откровенностью (довольно ошеломительной для XIX века; не случайно эта неоконченная повесть не публиковалась до середины 20-х годов), чем в опере. Бриттен не был, что называется, открытым геем. (Он писал «Билли Бадда» в конце 40-х, времена Оскара Уайльда давно прошли, но до Кристофер-стрит еще далеко.) Sapienti, как говорится, sat; кому надо, тот и так поймет. Безусловно, отношение двух главных героев, капитана Вира и Джона Клэггерта, к Билли Бадду вполне сподручно описывать в психоаналитических терминах. Во время спектакля я ловил себя на мысли, что эта морская история — почти «Керель из Бреста», история о мощном брожении страстей внутри замкнутого мужского сообщества. Но, повторюсь, если композитор и либреттист предпочли оставить это «сообщение» нерасшифрованным, режиссер не обязан его разжевывать.

Гориболь: Я, кстати, был удивлен, когда увидел на афише всего лишь «12+».

Десятников: Мы сейчас, вообще говоря, сочиняем некий донос. Вообразите, прочтет нашу беседу или случайно забредет в театр какая-нибудь управляющая государством кухарка, пойдут депутатские запросы. Как ост**издело это все.

— Ну ладно, мы же в прошлом сезоне как-то пережили педофильский скандал со «Сном в летнюю ночь» в «Стасике» — а там была гораздо более радикальная постановка. При том что сама по себе опера как раз давала гораздо меньше поводов для возмущения общественного вкуса...

Десятников: Катя, вы что, думаете, что с прошлого сезона ситуация изменилась к лучшему? В «Билли Бадде», между прочим, есть гораздо более «подрывная» тема. Чтó там неуставные отношения, бог с ними. А вот история отвратительного Клэггерта — замполита, политрука, эфэсбэшника, называйте как хотите (и скрытого пидора к тому же), «шьющего дело» хорошему парню на пустом месте, из воздуха, — вот эта штука посильнее «Фауста» Шнитке. Видите, это современная история. И в то же время история на все времена, извините за тавтологию. Как трагедия Расина. Детали не важны. Зритель переживает по поводу чудовищной несправедливости, и в голове у него, у зрителя, копошатся обрывки здравого смысла: ну почему, почему никто не скажет, что «Права человека» — это всего лишь название корабля?! Почему никто не исправит эту глупую ошибку?! Но нет, невозможно ничего исправить. Все предначертано. Есть абсолютное добро, абсолютное зло, абсолютная несправедливость, смерть героя и катарсис.